Возвышенное и земное - Вейс Дэвид (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗
– Главное, чтобы музыка пользовалась успехом у публики, остальное не имеет значения, – сказал Вольфганг.
Пиччинни вспыхнул, восприняв это как оскорбление. По лицу Гримма Вольфганг увидел, что его покоробило подобное замечание, и поспешно добавил:
– Синьор Пиччинни, я убежден, ваши оперы вполне заслуживают всех расточаемых им похвал.
Гримм благожелательно улыбнулся, а Пиччинни произнес:
– Вы очень великодушны, синьор.
– Нисколько, маэстро. Вы знаете свое дело так же, как я свое.
Когда Вольфганг собрался было покинуть их, госпожа д'Эпинэ спросила:
– Как поживает госпожа Моцарт? Мы слышали, она сильно болела. Если понадобится наша помощь, мы к вашим услугам.
– Благодарю вас, сегодня ей лучше. – Вольфганг откланялся и ушел.
Но, вернувшись домой, он увидел, что Маме стало хуже. На этот раз Вольфганг по-настоящему встревожился. Он рассказал, с каким восторгом была встречена симфония, но Анна Мария слушала его без внимания. Неужели Маме не интересно? Он напел несколько тактов симфонии, а она показала на свой живот и прошептала:
– У меня сильные боли, Вольфганг.
Он побежал к аптекарю и купил любимое лекарство Папы – порошок против спазм, который они всегда употребляли дома при желудочных болях, но Маме совсем стало невмоготу. Началось сильное расстройство. Вольфганга напугал ее измученный вид. Указав на лекарство, принесенное из аптеки, Мама прошептала:
– Жидкость в этой бутылке меня уже не спасет.
– Можно, я позову лекаря? – Но Мама не слышала. Чтобы она услышала, ему пришлось кричать.
Наконец Мама кивнула, готовая на все, лишь бы облегчить мучительную боль; собрав последние силы, Анна Мария прошептала:
– Только, пожалуйста, Вольфганг, если можно, позови немца, – и тут же впала в беспамятство и начала бредить.
Зашедший попрощаться Рааф – он уезжал на следующий день в Мангейм – ужаснулся, увидев Анну Марию в таком состоянии, и вызвался посидеть с ней, пока Вольфганг не приведет лекаря.
Госпожа д'Эпинэ, узнав, что состояние госпожи Моцарт ухудшилось, послала Вольфганга к личному лекарю Гримма, пожилому немцу, который приехал в Париж вместе с бароном и осел там. Рудольф фон Коллер был профессором анатомии и специалистом по вскрытию трупов.
К тому времени как Вольфганг вернулся домой вместе с доктором фон Коллером, Маме стало легче. Рааф напевал ей мелодию из новой симфонии Вольфганга; она была в сознании, по-видимому, пение Раафа доставляло ей удовольствие и отвлекало от грустных мыслей. Узнав, что доктор – немец, Анна Мария вздохнула с облегчением: по крайней мере, можно понять, что он говорит, и с доверием отнестись к лекарствам, которые пропишет. Фон Коллеру было лет семьдесят, но, несмотря на возраст, он оказался очень энергичным. Он прослушал легкие госпожи Моцарт – дыхание затрудненное, пощупал пульс – учащенный, нажал на живот – кишечник был напряжен. А когда она сказала, что у нее сильные боли и такое чувство, будто внутри все воспалено, доктор фон Коллер заключил:
– Все дело в этой проклятой французской пище и воде. И прописал порошки из ревеня с вином, «но при этом ни капли воды, ни в коем случае», тем не менее, жажда мучила ее, особенно после порошка, запитого вином.
Вольфганг отвел фон Коллера в сторону и спросил:
– Что с ней, доктор?
– Скорее всего, обыкновенное расстройство желудка, Не думаю, чтобы это было что-то более серьезное.
Иными словами, решил Вольфганг, хотя, состояние и тяжелое, но не грозит такими ужасными последствиями, как заразная болезнь.
– Значит, – ничего страшного?
– О нет! Это не чахотка, в легких нет хрипов. Не оспа и не скарлатина. И даже не простуда.
– Но она все время жалуется на озноб.
– Я уже сказал, что это легкое недомогание. – Полный, краснолицый доктор поправил свой тщательно напудренный парик и заключил: – Если в течение нескольких дней боли не прекратятся, позовите меня снова. Но помните – ни капли воды.
Немного погодя распрощался и Рааф; он поцеловал Маму в лоб и заверил, что непременно навестит ее, вернувшись осенью в Париж. Вольфганг проводил его до дверей, и Рааф спросил:
– Передать что-нибудь Алоизии?
– Разве только что мне ужасно хотелось бы ее видеть? – Вольфганг горько усмехнулся. – А впрочем, какой толк? Я писал и ей и Фридолину, давал им советы. Даже предлагал приехать в Париж, но они, по-видимому, не слишком сюда рвутся.
– Неужели вы осуждаете их за это? После того как вас самого здесь так встретили?
– Алоизия непременно добьется успеха. Она красива и поет отлично.
– Да, она могла бы добиться успеха, но сделавшись чьей-нибудь любовницей.
– Прошу вас! – Вольфгангу подобная мысль была невыносима.
– Вы меня удивляете, Вольфганг. Неужели вы не знаете, каким образом молодые привлекательные женщины недворянского сословия добиваются успеха!
– Но ведь я люблю ее!
– Потому-то я и хочу уберечь вас от огорчений.
– Что может огорчить меня сильнее, чем Париж и полное отсутствие вкуса у здешней публики?
– Да, действительно! Но в вашем возрасте нет ничего страшнее равнодушия. Вы хотите передать что-нибудь Алоизии?
– Занимайтесь с ней. Прошу вас, господин Рааф. Это принесет ей величайшую пользу.
– Но не бесплатно. Я ничего не делаю даром. Это неплохо бы усвоить и вам. Уважения к вам только прибавится.
– Я буду платить. Присылать деньги за уроки.
– С больной-то матерью на руках? По силам ли вам это?
– Не в ущерб ей, конечно. А лишь только Мама поправится…
– Я был бы очень рад. Выглядит она лучше, и доктор, безусловно, поможет. – Рааф вручил Вольфгангу несколько луидоров и добавил: – Я скажу Алоизии, что ваши дела идут прекрасно. Честолюбивым молодым женщинам такое всегда приятно слышать. И постараюсь помочь, чем смогу.
Не успел Вольфганг до конца оценить доброту Раафа, как Мама снова начала бредить и просить пить, но Вольфганг боялся дать ей воды. Доктор строго-настрого запретил.
Потом Анна Мария впала в забытье – затихла и лежала, как мертвая. Вольфганг позвал доктора; на этот раз фон Коллер посмотрел на больную так, словно перед ним был труп, и отрывисто сказал:
– Сомневаюсь, протянет ли она до утра. Не мешало бы позаботиться о священнике.
Вольфганг отыскал немецкого священника; Анна Мария очнулась, когда он пришел; она нашла в себе силы исповедаться в грехах, принять причастие и миропомазание. Казалось, это принесло ей некоторое облегчение, и, после того как священник ушел, Анна Мария сказала:
– Ну, теперь я скоро встану. Сколько взял доктор?
– Какое это имеет значение, дорогая Мама. Теперь вы меня слышите?
– Конечно, слышу. Я же слышала, что говорил священник. Ты виделся с доктором Франклином?
– Нет. Гримм не советовал.
– Барон как-то изменился. Хотя мне не кажется, что у этого американца что-нибудь выйдет с его затеей получить с неба молнию. Говорят, в Мангейме после его опыта начались грозы. Вольфганг, зачем идти против природы? Ты ведь знаешь, если господь захочет обрушить на кого-нибудь свою кару, он это сделает и никакой громоотвод тут не поможет. Не оставляй меня одну, Вольфганг.
Она не хотела умирать в одиночестве, боялась этого больше всего, Леопольду не следовало ее отпускать. В комнате так холодно, хотя в очаге огонь, а Вольфганг говорит, что на дворе сейчас июнь. Должно быть, ей уже не поправиться. Понимает ли Вольферль, насколько она ослабела? В бреду она видела кладбище святого Петра, где ей так хотелось быть похороненной. Это была ее самая любимая церковь в Зальцбурге, под ней находились катакомбы, прорытые в скалах Монхсберга; неожиданно Анна Мария воскликнула:
– Похорони меня там!
– Где, Мама? – сквозь слезы спросил Вольфганг.
Но Анна Мария не слышала. Ей мерещилось, что она сидит у могилки на кладбище святого Петра и читает надпись на надгробной плите: «Здесь покоится Анна Мария Пертль Моцарт». Она уже почти забыла все эти имена. Но над чем они смеются? Вольферль в шесть лет лучше их всех разбирался в музыке. Если бы можно было попрощаться с ними. Леопольд никогда не простит Вольферлю. Но ведь погубил-то ее Париж. И еще многое другое. Вокруг нее теснились лица, множество лиц, плотным кольцом они окружили могилу. Хорошие похороны, с удовлетворением подумала она, уж этого-то дьявол не сумел лишить ее, хоть он и вездесущ. Вот только почему она не узнает все эти лица? Неужели господь ее наказывает? Она ведь так любила свою семью. Анна Мария попробовала молиться, но у нее иссякли силы. Губы шевелились, произнося слова молитвы, но их не было слышно. А внутренний голос взывал: в музыке моего сына звучит глас божий, поднимите голову – и вы услышите. И тут она услышала концерт, написанный Вольферлем для мадемуазель Женом; ей так нравилась лирическая, певучая, медленная вторая часть, по словам Леопольда, «бесподобная», но она забыла сказать это Вольферлю, а надо сказать, пока не поздно. И тут Анна Мария поняла, что умирает, – больше не слышно было даже музыки Вольферля, тьма заволокла все и поглотила ее.
