Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс (библиотека книг .TXT) 📗
Проходила неделя за неделей. К середине января Назим решил, что ему уже известен предмет ожидания Ле Мара: это был человек ростом от силы в пять футов. Он снимал комнаты в переулке Синего якоря. Каждое утро около семи часов он уходил из дома и возвращался около семи вечера. Куда он ходил и чем занимался днем, для Назима оставалось загадкой, хотя Ле Мара, как думал Назим, это знал. Вероятно, днем за маленьким человеком наблюдали другие агенты, но в целом слежка за ним, казалось, была организована не очень тщательно. И почему Ле Мара выжидал? Он мог покончить с этим немедленно, если бы захотел. Но он, видимо, чего-то ждал, чего именно, Назим не мог догадаться.
Итак, сложился треугольник: маленький человек, за ним следит Ле Мара, за Ле Мара наблюдает Назим. Так и тянулись долгие вечера, холодные ночи, дождливые и солнечные дни, однообразные, лишенные событий и перемен. Иногда Назим чувствовал себя полностью опустошенным, возвращаясь к своему укрытию на Стоункаттер-лейн утром и обнаруживая, что не может попасть в подвал через свой люк из-за толпы, уже наводнявшей улицу. Тогда ему приходилось проникать в дом через черный ход, рискуя столкнуться с женщиной, которая все еще жила в комнате над подвалом в одиночестве, покинутая, по-видимому, своей подругой.
Ночи, которые Назим проводил в подвале, были наполнены молчаливой борьбой с грезами и дикими фантазиями. В эти часы охотника преследовала его добыча, скрытая под какой-нибудь странной маской: крылатый Ламприер, Ламприер с головой быка, подводный или подземный Ламприер. Но чаще всего ему являлся Бахадур, лицо которого буквально преследовало Назима в его беспокойных снах. Снова, как прежде, они гуляли по красной скале. Темнеют два крошечных силуэта на фоне необъятного синего неба. Их тени чернее земли. Ослепительно сияет солнце. Прогулка никак не кончается, и вот уже почва у подножия скал, поросшая низким кустарником, превращается в белые камни, которые Назим видит совсем отчетливо. Белые камни, и Бахадур держит его за руку. Они говорят о чем-то, и вот-вот будут произнесены те три слова, от которых Назиму делается жутко, и тогда они повиснут на самом краю скалы, раскачиваясь над пропастью. Он ощутит, как каждая пора его кожи истекает потом, и увидит, что лицо Бахадура остается сухим. Туда-сюда, туда-сюда, качаются они на краю пустоты. Его глаза мечутся под закрытыми веками. Как маятник. «… Меняемся изнутри». Лицо его было влажным от пота. Бахадур превращается в ребенка, потом в куклу, его руки и ноги начинают судорожно дергаться во все стороны, потом он растворяется, уходит в ничто.
Вернулась в комнату эта женщина, Карин. Сквозь щели в полу Назим время от времени видел ее; теперь ее голубое платье выглядит еще более грязным и потрепанным. Женщина тихонько мурлыкала какую-то французскую колыбельную. Внезапно Назиму пришло в голову, что с тех пор, как пропала подруга Карин, он ни разу не видел, чтобы она что-нибудь ела. Женщина бесцельно бродила по комнатам. Она стала реже выходить из дома. Назим подумал, что если она умрет, то возникнет множество проблем: мертвые всегда привлекают больше внимания публики, чем умирающие. Женщина что-то бормотала, интонация уличной торговки мешалась с детским лепетом; по ее акценту чувствовалось, что она из Франции. Из Парижа.
«Разве она не уйдет? Уйдет ли, уйдет ли, уйдет ли? Не-е-е-е…» Эта смесь полуслов и оборванных фраз складывалась в мелодию, ласкавшую слух Назима, пока он медленно уходил в свои видения, где его уже поджидали Бахадур и наваб. А где-то вдали маячили черты Ламприера, неразличимо-туманные для Назима.
Новое утро застало Назима на его посту у входа в переулок Синего якоря. Ле Мара тоже ждал в сотне ярдов от него и в сорока ярдах от двери, из которой пару часов назад уже вышел бодрым шагом маленький человек. Погода стояла прекрасная; небо было чистым и холодным. Дул порывистый северо-восточный ветер. Назим всю ночь провел в борьбе со своими кошмарами, ворочаясь на холодном полу подвала, и теперь, при свете дня, образы его видений снова стали возвращаться к нему. Ламприером мог оказаться любой. Даже маленький человек, возвратившийся домой через несколько часов после того, как январское солнце спряталось за крышами домов, показался Назиму подозрительным. Женщина, ведущая за руку ребенка, с любопытством уставилась на смуглого мужчину в широкополой шляпе, проходя мимо. Какой-то рабочий заглянул ему в глаза, прежде чем Назим успел отвести от него испытующий взгляд. Потом Назим увидел, что прямо к нему приближается высокий молодой человек. В его походке было что-то знакомое; потом Назим заметил блеск серебряной оправы его очков с толстыми линзами. Он узнал того самого юношу, которым он прикрылся в толпе перед трактиром, и отступил в тень, прижавшись к стене дома. Но молодой человек не смотрел по сторонам и все равно не заметил бы его. Назим увидел, как юноша вошел в дверь, за которой несколько минут назад скрылся маленький человек.
«А», «В», «С»… Ламприер чихнул. «D ». Он вытер нос и подумал, что неплохо бы протереть и очки. «Е». Он чихнул еще раз. В глубине души Ламприер слегка недолюбливал букву «Е». Ему не нравилось и то, как она выглядит, и в особенности то, как она звучит. В этой букве было что-то обманчивое. «И-и-и». Но разве эта буква когда-нибудь произносится именно как «и-и-и»? Ее причуды заставляли всерьез задуматься о том, что английскому языку не обойтись без новой гласной «э», «йэ», «йы»… В звучании этой буквы чувствовался какой-то дополнительный глухой призвук, все время подстраивающийся под соседние согласные (особенно если рядом была буква «R »), и Ламприер, размышляя об этом, всякий раз убеждался в том, что это на самом деле не буква, а маленький лживый иероглиф; «Е», э-э-э, иэыгх… Ламприер посмотрел на лежавшую перед ним страницу и понял, что левая линза его очков все еще грязная. Он снова протер очки.
Страница начиналась со статьи «Эврип» — узкий пролив между островом Эвбея (тремя страницами раньше) и побережьем Беотии (уже в типографии). Капризы его течения были настолько необъяснимы и неописуемы, что Аристотель даже вынужден был прыгнуть в этот пролив, чтобы изучить его как следует. Течение либо оставалось постоянным в первые восемнадцать дней каждого месяца (а согласно некоторым авторам — первые девятнадцать дней), а потом становилось неправильным, либо оно менялось четырнадцать раз за месяц. EuripioMobilior — «Я колеблюсь, словно воды Эврипинского пролива», — в смысле «я непостоянен»: эту фразу Ламприер помнил из писем Цицерона к Аттику. «Джон Ламприер. Двадцать третье января 1788 года», — вывел он в конце страницы.
От ветра, дунувшего в трещину оконной рамы, верхняя страничка лежавшей рядом стопки бумаг приподнялась и плавно спустилась на пол. Два дня назад Септимус, ободренный дифирамбами Кейделла, попросил Ламприера собрать законченные статьи. Воодушевление Септимуса передалось Ламприеру, и он наконец собрался с духом, чтобы приступить к букве «Е», и первое время даже наслаждался работой; но теперь вдохновение куда-то улетучилось. На разорванное пальто Септимус не обратил внимания. Ламприер рассказал своему другу о встрече с вдовой и о профессорах, снимавших у нее комнату. Он ударился в долгие разглагольствования о китах, тайных проливах между морями и загадочном исчезновении капитана Нигля; Септимус немного послушал его, откровенно заскучал и удалился, прихватив с собой пачку бумаг. Вскоре пошел дождь.
Ламприер водворил на место упавшую страницу, прикрыв ею статью об Эмпедокле. Невероятная история вдовы от пересказа не стала выглядеть более правдоподобной, особенно в том, что касалось китов, да и странного исчезновения Нигля вместе с кораблем и командой… Эмпедокл, почувствовав приближение смерти и пожелав, чтобы его считали богом, превратился в облачко пара, бросившись в огненную гору Этна. С точки зрения Ламприера, таинственный уход в небытие капитана Нигля был чем-то похож на смерть Эмпедокла. Нигль действительно покинул этот мир, но куда он ушел? Тайна гибели Эмпедокла была раскрыта благодаря сандалии, выброшенной из жерла вулкана. Ламприер попытался представить себе различные предметы одежды капитана Нигля и то, какая судьба могла их постичь: шляпа, выброшенная на побережье Аракана, сапоги, курсирующие между Средиземным и Красным морем, полосатая шерстяная фуфайка, всплывшая посреди Темзы… Снова дунул ветер, и стекла в окне задребезжали. Из разрезанного брюха голубого кита достают полусгнившие брюки…
