Салават Юлаев - Злобин Степан Павлович (полные книги .txt) 📗

Ребёнок замолк, убаюканный ли песней, утомлённый ли качкой. В лесу завыл волк. Салават остановился, зарядил пистолет и снова пустил коня рысью.

Не надеясь только на силу и страх, наводимый казнями, правительство Екатерины после поимки Пугачёва обещало прощение повстанцам, являющимся с повинной. Им выдавали «ярлыки», охранявшие их дома от разорения карательными отрядами.

В Челябинской крепости, в помещении Исетской провинциальной канцелярии, что ни день толпились русские и башкиры, приносившие вины свои перед начальством.

Штатских чиновников в канцелярии сменили офицеры, прибывшие из Москвы и Петербурга. На них была возложена ответственная миссия — восстановить доверие к правительству, разрушенное местными чиновниками мздоимцами, взяточниками и вымогателями.

За зелёным сукном канцелярского стола сидел офицер, принимая просителей. Рядом с ним находились переводчики — татарин, черемис и чуваши, для беседы с бунтовщиками из «инородцев». В той же комнате за другим столом сидел второй офицер, помоложе. Он сам никого не принимал и ведал лишь регистрацией волостей и селений, пришедших в покорность. На громадной ландкарте он ставил кружки, отмечая покорные императрице места. И с каждым днём ему становилось труднее искать между ярких кружков бледные пятнышки непокорных. Когда он начал свою работу, было иначе. Во множестве бунтовщицких селений редкие яркие кружочки пришедших в покорность были отчётливо видны. Перед юным штабным воителем, облечённым в мундир и доверие, как ни перед кем другим, ярко и выпукло представала картина угасания пугачёвского восстания, и, размещая свои кружочки по полю ландкарты, он воображал, что никто другой, а именно он, собственной своей рукой и гусиным пером, обмакнутым в киноварт, приводит провинцию в покорность императрице… Потому с молодого лица его не сходило выражение победоносца.

Чтобы произвести впечатление на мятежников и потрясти их спокойствием и великолепием империи, комната, где принимали желающих изъявить покорность, была по убранству отлична от воеводских канцелярий того времени: столы были покрыты зелёным сукном с галунной обшивкой и кистями, по полу настланы ковры. Офицеры сидели в мундирах, украшенных аксельбантами и орденами. При входе стояли навытяжку часовые у каждой двери. Рядом с канцелярией помещались две небольшие комнатки, в одной из которых сидел поп с евангелием и крестом, в другой — мулла с Кораном для приведения бывших бунтовщиков к присяге. В обмен на присягу они получали «ярлыки» на мирное проживание дома.

Молодой, рослый, чернобородый башкирин вошёл в канцелярию. Привычно склонившись, он скинул у входа уличную обувь и в комнатных мягких сапожках, сильно хромая, прошёл по ковру к столу. Вынув из шапки бумагу, он поклонился и протянул её офицеру.

— Чего? — спросил офицер.

— Я сама сговорил двеста человек бунта кончать. Котор человек кончал, тут писал. Теперь наша юрт бунтовщик нету. Двеста ярлык давай, — ответил башкирин.

— А ты сам кто же будешь?

— Юртовой писарь, ваш благородья.

Офицер придвинул к себе толстую книгу.

— Какого юрта? — спросил он.

— Шайтан-Кудей, — опустив глаза, ответил башкирин.

— Эге-э… — протянул офицер, быстро найдя нужные записи. — Постой, постой… — бормотал он, перелистнув страницу и водя пальцем по строчкам. — Постой, постой… да в вашем юрте самый главный вор Салават… — сказал офицер. — А кто у вас старшина?

— Отца Салаватка, Юлай. Тоже вор. Весь юрт наш просит: новый давай старшина… — обратился с поклоном писарь.

— Кинзя тут ещё… Ещё хан какой-то… — бормотал офицер, просматривая страницу. — Вот так гнездо! — заключил он.

— Самый гнездо! — подтвердил писарь, — Айда, посылай наша юрт свой солдат. Тихо жить хочим.

— Voulez vous voir le pretendant au trone de Bachquirie? — обратился по-французски старший офицер к молодому.

— Eh bien? — подняв голову от своей ландкарты, откликнулся тот.

— Voila [27], — кивнул старший на Бухаира.

Ну?

— Вот он.

Перед ним лежала страница, где были записаны имена и приметы бунтовщиков.

«Ростом велик, волосом чёрен, бородой — тоже. Глаза черны и злокозненны, брови срослись, силён, станом тонок, на левую ногу хром…» — читал про себя офицер.

— Садись, — обратился офицер к писарю и указал на стул.

— Рахмат. Как сидеть с такой господин-благородьям? Наша так латна… — Писарь склонился в слащавом поклоне.

— Садись, хан! — неожиданно резко сказал офицер.

Обалдевший, испуганный и убитый Бухаир опустился на стул.

— Старшиной хочет быть? — в упор спросил офицер.

Бухаир поглядел на офицера. Он пришёл сюда, чтобы перехитрить начальство, не ожидая, что здесь могут его узнать. Если бы скромно, покорно он не сложил оружия и оставил хотя бы один только нож, — он сумел бы пробиться… Но нет. Теперь он был узнан. Бежать?.. Куда? У ближайших дверей схватят…

Офицер издевался:

— Хочешь быть старшиной? — вторично спросил он.

Преодолевая гордость и закипавшее возмущение, Бухаир решил разыграть простака.

— Молодой наша… Как старшиной! — притворно сказал он.

— Дурака не валяй, ваша светлость хан! — остановил его офицер. — Хочешь быть старшиной — улови Салавата. Он нынче в ваших краях. С ним ребёнок от русской бабы, его сын.

Бухаир глядел с недоверием. Его узнали, знают, что он назывался ханом, — значит, знают и то, что он убивал русских и жёг их селения, и всё же его серьёзно спрашивают, хочет ли он стать старшиной. А Салават?.. Значит, он страшнее для них?.. Уж, верно, ему не сказали бы быть старшиной!..

Медленно Бухаир опустил глаза.

— Команду с тобой отправлю. Найти и поймать, — заключил офицер.

— Поймать! — твёрдо пообещал Бухаир.

Когда он возвращался домой, стыд и зависть терзали его. Но это был последний его стыд. Едкие остатки тоски по исчезнувшему чувству стыда и чести — вот что это было… А зависть — тоска по зависти; он не мог больше завидовать Салавату, но чувствовал унижение своё перед ним, и унижение рождало в душе его злобу. Ему мешало само сознание, что Салават ещё жив. Только смерть Салавата могла успокоить его озлобление.

«Поймать и отдать его русским, которым он продался!» — в злобе шептал себе Бухаир. Он нарочно шептал эти слова, чтобы уверить себя самого. Он шептал потому, что хотел, но не мог так думать. В чувствах и мыслях своих он ощущал всю высоту Салавата, как и своё падение. Но шёпот не помогал ему, и в тоске он ремённой плетью жестоко порол коня.

От своей жены, не раз говорившей о том, как Амина мучается позором бесплодия, Бухаир знал о страданиях маленькой женщины, жившей почти что вдовой в течение нескольких лет. Может быть, иногда, в минуты тоски и одиночества, его сестра даже жалела о том, что позволила увезти себя пустому мальчишке-певцу… Поэты! О них говорил пророк: «Вот они, обуянные сатаной, как в безумии, бродят по долинам и вечно кричат о том, чего сами сделать не могут…»

А Салават? Разве он не таков же, этот отступник истинной веры? Чего он добился? Вместо того чтобы гнать и убивать русских, он шёл с ними вместе и вёл за собой народ, обманывая его трескучими словами, звонкими песнями…

Верно, Амине, своей жене, он так же, как и народу, наобещал ханскую участь, богатства, а что теперь даст?

Бухаир знал, что Амина рвалась к теплу, с какой-то животной страстью лаская чужих, соседских детей, как всё её существо измучено жаждою материнства… Если сказать ей о том, что Салават привёз с собой сына, что это сын русской бабы… — раздумывал Бухаир.

Осенний ветер принёс чёрные тучи, и по дороге на Бухаира хлынул внезапный ливень. Кругом не было деревень, но на его счастье невдалеке от того места, где ливень застал его, стояла изба старика Ахая, промышлявшего мёдом.

Бухаир повернул к нему.

Старик жил, казалось, бессчётное множество лет, и никто из живых не помнил его молодым. Это был тот самый старик, к которому бегали все ребята за мёдом уж много десятилетий. К нему бегали Салават, и сверстники Салавата, и сверстники Бухаира. Только — не сам Бухаир… Бухаир не любил мёда и не любил пчёл, которые с детства всегда норовили его ужалить. Если ему удавалось, Бухаир всегда и везде убивал пчелу. Заезжая на пасеку, Бухаир был доволен, что стоит поздняя осень и пчелы уже не вьются вокруг.