Спартак - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) (книги онлайн .TXT) 📗
Несмотря на то что германец поведал все тайны Эвтибиде, что и было целью всех ухищрений и уловок гречанки, она продолжала еще некоторое время хмуриться и притворяться недовольной, но вскоре повеселела и стала улыбаться Эномаю, который простерся на полу и, поставив маленькие ножки гречанки себе на голову, сказал:
— Вот… Эвтибида… разве я не раб твой… топчи меня своими ножками… я повержен в прах… голова моя служит скамьей для ног твоих.
— Встань… встань, о мой возлюбленный Эномай, — произнесла куртизанка; голос ее звучал тревожно и робко, между тем как лицо сияло от радости, а глаза мрачно блестели при виде колосса, распростертого у ее ног. — Встань, не твое это место, встань… и иди сюда, ко мне… ближе, к моему сердцу.
С этими словами она схватила гладиатора за руку, нежно притянув к себе; тот вскочил и в порыве страсти обнял девушку, поднял ее на руки, едва не задушив своими бешеными поцелуями.
Когда Эвтибида могла наконец произнести несколько слов, она сказала:
— Теперь… оставь меня… я должна пойти к моим лошадям, каждый день я проверяю, задал ли им корму и позаботился ли о них Зенократ… Увидимся позже… когда все в лагере утихнет. Под утро ты, как всегда, придешь ко мне… Помни, никто не должен знать о нашей любви, никто… в особенности Спартак!
Германец послушно опустил ее на землю и, в последний раз крепко и горячо поцеловав, вышел первым и направился к своей палатке, расположенной недалеко от палатки Эвтибиды.
Через несколько минут вышла и гречанка, она направилась в палатку, где рядом с ее лошадьми находились двое ее верных слуг, безгранично ей преданных. Она размышляла про себя:
«Да, да!.. Задумано недурно… недурно: призвать Катилину, чтобы он возглавил шестьдесят тысяч рабов!.. Это значило бы облагородить армию и самое восстание… За ним пошли бы все самые знатные и отважные римские патриции… возможно, восстали бы и тибрские плебеи… и восстание рабов, которое неминуемо будет подавлено, превратилось бы в серьезную гражданскую войну, следствием которой явилось бы, по всей вероятности, полное изменение государственного строя… Нечего надеяться на то, что влияние Спартака поколеблется, если Катилина станет вождем: Катилина слишком умен, он поймет, что без Спартака ему не справиться с этими дикими толпами гладиаторов… О нет, нет, это в мои планы не входит… и доблестный, и добродетельный Спартак ничего этим не добьется!»
Так размышляя, она дошла до палатки своих верных слуг; там, отозвав Зенократа в сторону, она вполголоса, по-гречески, долго и оживленно разговаривала с ним.
Ранним утром следующего дня тот, кто находился бы на консульской дороге Гнатия, которая ведет от Брундизия к Беневенту, увидел бы стройного и сильного юношу в обыкновенной тунике из простой и грубой шерсти; на его плечи была накинута широкая темная пенула, на голове меховая шапка. Юноша ехал верхом на гнедом апулийском коне, который шел рысью по дороге от Гнатии в сторону Бария. И если бы кто-нибудь встретился с ним и обратил внимание на открытое смуглое лицо юноши, на его довольный, спокойный и непринужденный вид, то по одежде и внешности принял бы его за местного зажиточного земледельца, направляющегося по своим делам на рынок в Барий.
Три часа спустя путник прибыл на почтовую станцию, расположенную примерно на полпути между Гнатией и Барием; там он остановился, чтобы дать передышку своему коню и немного подкрепиться самому.
— Привет тебе, друг мой, — обратился он к слуге хозяина станции, пришедшему принять его коня.
Юноша соскочил с лошади и добавил, обращаясь к толстому краснощекому детине, появившемуся в этот момент на пороге дома:
— Да покровительствуют боги тебе и твоему семейству!
— Да хранит тебя Меркурий во время твоего путешествия! Ты желаешь отдохнуть и подкрепиться после Долгого пути? Судя по усталости твоего благородного красавца апулийца, ты издалека.
— Он уже шесть часов в пути, — ответил путешественник и тут же добавил: — Тебе нравится мой апулиец? Не правда ли, хороший конь?
— Клянусь крыльями божественного Пегаса, такого красавца не часто увидишь!
— Эх, бедняга! Кто знает, какой он будет через месяц! — произнес со вздохом путешественник, входя в дом хозяина станции.
— Почему же? — спросил тот, следуя за своим гостем. Он тотчас же предложил путешественнику сесть на скамью за один из трех столиков, стоявших вдоль стен зала.
— Не желаешь ли чего-нибудь поесть? — предложил он. — А почему это бедное животное… Не хочешь ли ты старого формианского, оно может поспорить своим изысканным вкусом с нектаром Юпитера… А почему твой конь через месяц будет в таком плохом состоянии?.. Не желаешь ли жареной баранины?.. Барашек нежный и сладкий, как молоко, которым его кормила мать. Могу тебе предложить также вкусного масла… свежего сыра, со слезой, похожей на росу на нежной траве, где паслись коровы, из молока которых он приготовлен… А этот бедный конь, о котором ты только что говорил…
Путешественник поднял голову и посмотрел то ли с удивлением, то ли с легкой насмешкой на хозяина станции, суетившегося, хлопотавшего и болтавшего без умолку, не поспевая даже взглянуть на своего гостя; накрывая на стол, он то и дело сновал взад и вперед.
Болтовня хозяина была прервана приездом нового гостя, соскочившего в этот момент с сильного и горячего коня, у которого раздувались ноздри, пена покрыла удила и бока вздымались от частого прерывистого дыхания: вероятно, коню пришлось пробежать немалое расстояние.
Новый гость был человек высокий и плотный, с сильно развитыми мускулами, у него было смышленое загорелое, безбородое лицо; по одежде его можно было принять за раба или отпущенника, служившего в какой-нибудь богатой родовитой семье.
— Да сопутствуют тебе боги! — произнес хозяин, обращаясь к входившему путешественнику. — Да ниспошлют они силы твоему крепкому коню; он, по-видимому, очень сильный, но если ты заставишь его бежать так и дальше, то он долго не протянет. Издалека ли едешь?.. Не желаешь ли присесть и подкрепиться? Не угодно ли тебе отведать жареного барашка? Барашек такой нежный, как травка, на которой паслась его мать… Путь твой был такой длинный, и ты так мчался… ты, видно, едешь издалека… Могу предложить тебе старого формианского, его не превзойдет нектар, который подается на трапезе самого Юпитера. Что может быть лучше чаши крепкого вина после такого долгого пути, а ты ведь проехал много миль, не правда ли? Потом я дам тебе чудесного масла и сыру, а запах-то у него какой!.. Да садись же, ты, вероятно, очень устал…
— От твоей болтовни!.. Да, признаюсь, она мне надоела, клянусь Сатурном! — в нетерпении резко ответил новый путник. — Было бы гораздо лучше, если бы ты, вместо того чтобы набивать наш желудок твоими дурацкими вопросами и восхвалениями яств, которыми собираешься нас потчевать, подал сразу к столу этого жареного барашка, масло, сыр, вино… — сказал путешественник, прибывший первым; и, обращаясь к вновь приехавшему, спросил его: — Не правда ли?
— Привет тебе, — произнес раб или отпущенник; приветствуя апулийца, он с уважением поднес руки к губам. — Конечно.
С этими словами он сел за стол, в то время как хозяин почтовой станции, закончив приготовления, сказал:
— Сейчас подам!.. И через минуту вы сами сможете судить, был ли я прав, расхваливая свои кушанья.
И он ушел.
— Хвала Юпитеру всеблагому, великому, освободителю, — сказал апулиец, — за то, что он избавил нас от глупой болтовни этой плакальщицы.
— Скучнейший человек! — ответил отпущенник.
И разговор двух путешественников на этом прекратился.
В то время как отпущенник, казалось, был погружен в свои мысли, апулиец разглядывал его проницательными глазами, играя ножом, лежавшим на столе.
Вернулся хозяин и принес каждому на небольшом блюде обещанного жареного барашка, и оба путешественника стали есть с большим аппетитом. Тем временем хозяин поставил перед каждым сосуд с пресловутым формианским, и хотя его и не нашли достойным трапезы Юпитера, но все же признали недурным, чтобы как-нибудь оправдать преувеличенные похвалы красноречивого хозяина.
