Джейн Остен - Вулф Вирджиния (серия книг TXT) 📗

Вирджиния Вулф

ДЖЕЙН ОСТЕН

Если бы мисс Кассандра Остен выполнила до конца свое намерение, нам бы, наверно, не осталось от Джейн Остен ничего, кроме романов. Она вела постоянную переписку только со старшей сестрой; с ней одной делилась своими надеждами и, если слух правдив, своим единственным сердечным горем. Но на старости лет мисс Кассандра Остен увидела, что слава ее сестры все растет и в конце концов еще, глядишь, настанет такое время, когда чужие люди начнут интересоваться и исследователи изучать, поэтому она скрепя сердце взяла да и сожгла все письма, способные удовлетворить их любопытство, оставив лишь те, которые сочла совершенно пустяковыми и неинтересными.

Потому мы знаем о Джейн Остен немного из каких-то пересудов, немного из писем и, конечно, из ее книг. Что до пересудов, то сплетни, пережившие свое время, это уже не просто презренная болтовня, в них надо слегка разобраться, и получится ценнейший источник сведений. Вот, например: «Джейн вовсе не хороша и ужасно чопорна, не скажешь, что это девочка двенадцати лет… Джейн ломается и жеманничает», — так пишет о своей кузине маленькая Филадельфия Остен. С другой стороны, есть миссис Митфорд, которая знала сестер Остен девочками и утверждает, что Джейн — «самая очаровательная, глупенькая и кокетливая стрекоза и охотница за женихами», каких ей случалось в жизни видеть. Есть еще безымянная приятельница миссис Митфорд, она «теперь у нее бывает» и находит, что из нее выросла «прямая, как палка, серьезная и молчаливая фанатичка», и что до публикации «Гордости и предубеждения», когда весь свет узнал, какой бриллиант запрятан в этой несгибаемости, в обществе на нее обращали не больше внимания, чем на кочергу или каминный экран… Теперь-то, конечно, другое дело, — продолжает добрая женщина, — она по-прежнему осталась кочергой, но этой кочерги все боятся… «Острый язычок и проницательность, да притом еще себе на уме — это поистине страшно!». Имеются, впрочем, еще и сами Остены, племя, не слишком-то склонное одаривать друг друга панегириками, но тем не менее мы узнаем от них, что «братья очень любили Джейн и очень гордились ею. Их привязывали к ней ее талант, ее добродетель и нежное обращение, и в последующие годы каждый льстил себя мыслью, что он видит в своей дочери или племяннице какое-то сходство с дорогой сестрой Джейн, с которой полностью сравниться, конечно, никто никогда не сможет». Очаровательная и несгибаемая, пользующаяся любовью домашних и внушающая страх чужим, острая на язык и нежная сердцем — эти противоположности вовсе не исключают одна другую, и если обратиться к ее романам, то и там мы наткнемся на такие же противоречия в облике автора.

Во-первых, этой чопорной девочке, про которую Филадельфия писала, что она совсем не похожа на двенадцатилетнего ребенка, а ломается и жеманничает, как большая, предстояло вскоре стать автором на диво недетской повести под названием «Любовь и друшба», которую она написала, как это ни удивительно, пятнадцати лет от роду. Написала, по-видимому, просто для развлечения братьев и сестер, вместе с которыми обучалась наукам в классной комнате. Одна глава снабжена шуточно-велеречивым посвящением брату; другая иллюстрирована акварельными портретами, сделанными сестрой. Шутки в ней семейные, лучше всего понятные именно домашним, — сатирическая направленность особенно ясна как раз потому, что все юные Остены насмешливо относились к чувствительным барышням, которые, «испустив глубокий вздох, падают в обморок на диван».

То-то, должно быть, покатывались со смеху братья и сестры, когда Джейн читала им новую сатиру на этот гнусный порок: «Увы, я умираю от горя, ведь я потеряла возлюбленного моего Огастеса! Один роковой обморок стоил мне целой жизни. Остерегайся обмороков, любезная Лора, впадай в бешенство сколько тебе будет угодно, но не теряй сознания…» И дальше в том же духе, едва поспевая писать и не поспевая соблюдать правописание. Она повествует о невероятных приключениях Лоры и Софьи, Филендера и Густавуса, о джентльмене, который через день гонял карету между Эдинбургом и Стерлингом, о сокровище, выкраденном из ящика стола, о матерях, умирающих с голоду, и сыновьях, выступающих в макбетовской роли. То-то, должно быть, хохотала вся классная комната. Тем не менее совершенно очевидно, что эта девочка-подросток, сидя отдельно от всех в углу гостиной, писала не для забавы братьев и сестер и вообще не для домашнего потребления. То, что она писала, предназначалось всем и никому, нашему времени и времени, в которое она жила; иными словами, уже в таком раннем возрасте Джейн Остен была писательницей. Это слышно в ритме, в законченности и компактности каждой фразы. «Она была всего лишь благодушная, воспитанная и любезная девица, так что не любить ее было не за что, мы ее только презирали». Такой фразе предназначено пережить рождественские каникулы. Живая, легкая, забавная, непринужденная почти до абсурда, вот какой получилась книга «Любовь и друш ба»; но что за нота слышится в ней повсеместно, не сливаясь с другими звуками, отчетливая и пронзительная? Это звучит насмешка. Пятнадцатилетняя девочка из своего угла смеется над всем миром.

Девочки в пятнадцать лет всегда смеются. Прыскают в кулак, когда мистер Бинни сыплет в чашку соль вместо сахара. И просто помирают со смеху, когда миссис Томкинс садится на кота. Но еще минута, и они разражаются слезами. Они еще не заняли окончательной позиции, с которой видно, как много смешного в человеческой природе и какие черты в людях всегда достойны осмеяния. Они не знают, что надутая обидчица леди Гревиль и бедная обиженная Мария присутствуют на каждом балу. А вот Джейн Остен это знала, знала с самого рождения. Должно быть, одна из фей, которые садятся на край колыбели, успела полетать с ней и показать ей мир, едва она появилась на свет. И после этого дитя уже не только знало, как выглядит мир, но и сделало свой выбор, условившись на том, что получит власть над одной областью и не будет покушаться на остальные. Вот почему к пятнадцати годам у нее уже было мало иллюзий насчет других людей и ни одной — насчет самой себя. То, что выходит из-под ее пера, имеет законченную отточенную форму и соотнесено не с пасторским домом, а со всей вселенной. Писательница Джейн Остен держится объективно и загадочно. Когда в одном из самых интересных описаний она приводит слова заносчивой леди Гревиль, в ее письме нет и следа обиды, которую пережила когда-то Джейн Остен — дочь приходского священника. Ее взгляд устремлен точно в цель, и мы достоверно знаем, в какое место на карте человеческой природы она бьет. Знаем, потому что Джейн Остен выполняла уговор и не выходила за поставленные пределы. Никогда, даже в нежном пятнадцатилетнем возрасте, не испытывала она укоров совести, не притупляла острия своей сатиры состраданием, не замутняла рисунка слезами восторга. Восторг и сострадание, как бы говорит она, указывая тростью, кончаются вон там; и граница проведена очень ясно.

Впрочем, она не отрицает существования лун, горных пиков и старинных замков — по ту сторону. У нее даже есть своя любимая романтическая героиня — королева шотландцев Мария Стюарт. Ею она восхищается всерьез и от души. «Это выдающийся характер, обаятельная принцесса, у которой при жизни только и было друзей что один герцог Норфолк, а в наше время — мистер Уитакер, миссис Лефрой, миссис Найт да я». Так, несколькими словами, она точно очертила свое пристрастие и улыбкой подвела ему итог. Забавно вспомнить, в каких выражениях совсем немного спустя молодые сестры Бронте в своем северном пасторском доме писали про герцога Веллингтона.

А чопорная девочка росла и сделалась «самой очаровательной, глупенькой и кокетливой стрекозой и охотницей за женихами», каких случалось в жизни видеть доброй миссис Митфорд, а заодно и автором романа «Гордость и предубеждение», который был написан украдкой, под охраной скрипучей двери, и много лет лежал неопубликованный. Вскоре вслед за тем она, по-видимому, начала следующий роман, «Уотсоны», но он чем-то ее не удовлетворял и остался неоконченным. Плохие работы хороших писателей уже потому заслуживают внимания, что в них отчетливее заметны трудности, с какими сталкивается автор, и хуже замаскированы методы, которыми он их преодолевает. Прежде всего по краткости и обнаженности первых глав видно, что Джейн Остен принадлежит к тем писателям, которые сначала довольно схематично излагают обстоятельства действия, с тем чтобы потом еще и еще раз к ним возвращаться, облачать их в плоть и создавать настроение. Какими способами она бы это сделала — о чем умолчала бы, что добавила, как исхитрилась, — теперь не скажешь. Но в итоге должно было свершиться чудо: из скучной четырнадцатилетней хроники семейной жизни опять получилась бы восхитительная и, на взгляд читателя, такая непринужденная экспозиция к роману; и никто бы не догадался, через сколько рабочих черновиков проволокла Джейн Остен свое перо. Тут мы собственными глазами убеждаемся, что она вовсе не волшебница. Как и другим писателям, ей необходимо создать обстановку, в которой ее своеобразный гений может приносить плоды. Происходят заминки, затяжки, но вот наконец все получилось, и теперь действие свободно течет так, как ей нужно. Эдвардсы едут на бал; мимо катит карета Томлинсонов; мы читаем, что «Чарльз получил перчатки и с ними наставление не снимать их весь вечер»; Том Мазгроув с бочонком устриц, довольный, уединяется в отдаленном углу. Гений писательницы вырвался на свободу и заработал. И сразу острее становится наше восприятие, повествование нас захватывает, как способно захватить только то, что создано ею. А что в нем? Бал в провинциальном городке; движутся несколько пар, то расходясь, то берясь за руки; немножко пьют, немножко закусывают; а верх драматизма — в том, что молодому человеку дает свысока острастку одна барышня и выказывает доброту и участие другая. Ни трагедии, ни героизма. И тем не менее эта небольшая сцена оказывается гораздо трогательнее, чем представляется на поверхностный взгляд. Мы верим, что Эмма, так поступившая на балу, в более серьезных жизненных ситуациях, с которыми ей неизбежно еще предстоит, как мы видим, столкнуться, и подавно будет нежной, внимательной и полной искреннего чувства. Джейн Остен умеет выражать гораздо более глубокие переживания, чем кажется. Она пробуждает нас домысливать недостающее. Предлагает нам, казалось бы, пустяки, мелочи, но эти пустяки состоят из такой материи, которая обладает способностью разрастаться в сознании читателя и придавать самым банальным сценам свойство неугасающей жизненности. Главное для Джейн Остен — характер. И мы поневоле беспокоимся, как поведет себя Эмма, когда без пяти минут три к ней явятся с визитом лорд Осборн и Том Мазгроув, а в это время как раз служанка Мэри внесет поднос и столовые приборы? Положение крайне затруднительное. Молодые люди привыкли к более изысканному столу. Как бы они не сочли Эмму дурно воспитанной, вульгарной, ничтожной. Разговор держит нас в нервном напряжении. Интерес раздваивается между настоящим и будущим. И когда, в конце концов, Эмма сумела оправдать наши наивысшие ожидания, мы так рады, словно присутствовали при гораздо более ответственном событии. В этом неоконченном и, в основном, неудачном произведении можно найти все черты величия Джейн Остен. Перед нами настоящая, бессмертная литература. За вычетом поверхностных переживаний и жизненного правдоподобия остается еще восхитительное, тонкое понимание сравнительных человеческих ценностей. А за вычетом и его — чистое отвлеченное искусство, позволяющее от простой сцены на балу получать удовольствие как от прекрасного стихотворения, взятого само по себе, а не как звено в общей цепи, направляющее действие то в одну, то в другую сторону.