В поисках Беловодья (Приключенческий роман, повесть и рассказы) - Белослюдов Алексей Николаевич (книги регистрация онлайн txt) 📗
Пришел на заимку к Околелову. Бабы обрадовались, шанег на стол ставили, угощают:
«Скушай, праведник Иосаф».
«Не праведник я больше», — отрезал Иосаф, а бабы так около голбца и обмерли, как Лотова баба.
«Не праведник, — еще раз повторил Иосаф, — не праведник, потому что не знаю, откуда мой искус исходит. От Бога или от него… Вспомнил я сегодня старое, что давно забыл, и понял как будто, что живем мы не так, как надо. Молимся, плоть убиваем, вериги носим, все Богу думаем угодить, а может, ему только одну докуку делаем. В праведники все лезем, а не лезли бы в праведники, поди меньше грешили».
И рассказал тут Иосаф о своей жизни.
«Там на Керженце одну девушку я полюбил крепко. Заперли ее в монастырь к старухам. Богу, мол, обещана, а не тебе, Иосаф. Извелась девка, угробили ее молитвами. А по какому такому закону? По священному писанию? Нет, врете, нельзя на священное писание все сваливать. Вон птицы и звери без писания живут, а что — грешнее нас?»
Совсем испугались бабы, даже закрестились:
«Ну, че испужались, поди, думаете, умом я рехнулся, — продолжал Иосаф. — Ум мой крепок, а плоть немощна, и перебарывать ее грех».
Пришли мужики обедать, бабы шепнули: «Иосаф-то заговаривается».
Отмахнулись мужики: «Больше хлопайте».
«Ну, Иосаф, как поживал? — спросили они. — Читать давай заобедную».
Причитал Иосаф молитву заобедную, сел обедать с мужиками и снова начал выкладывать:
«Радость у меня на душе была великая. Словно весь мир радовался. Пошел я в келью свою, пал на колени и потушил я эту радость, как лампаду неугасимую. А зачем я это сделал? Да потому, что мы радости боимся, в печаль облеклись, заботами себя сковали. Знаем одни поклоны и больше ничего».
Переглянулись мужики.
«Ты че-то, отче, заговариваешься, — заметил Околелов, — разве от безлюдства затмение на тебя нашло».
«Нет, откровение я обрел, откровение, а не затмение, — ответил он, — и вижу теперь я, вы все во тьме ходите, лбами стучась, друг дружки ненавидя. К вам солнце, а вы в подполье, да давай поклоны махать. Кто больше отмахал, настукал, тот, мол, и больше заслужил, тот мол ближе к Богу».
Никто не стал спорить с Иосафом. А он тоже замолчал и с грустью думал: «Разве летучей мыши солнечный свет нужен?»
После обеда опять на гору к себе пошел.
По дороге его с узелком нагнала Софьюшка.
«Отец Иосаф, отец Иосаф, — запыхавшись, кричала вслед, — калачики возьми с собой».
Долго не слышал Иосаф Софьюшку. Наконец, нагнала его она:
«Вот калачики, — скороговоркой начала она, — да еще, отец Иосаф, я хотела тебя спросить, куда та девка девалась, которую ты полюбил. Наши не поняли, — она указала вниз, — а я поняла: сегодня она в сердце тебе стукнула, весной-то».
Улыбнулся Иосаф, сел на траву, усадил с собой Софьюшку и как на духу вспомнил еще раз свою неворотимую любовь.
8. Конец Бухтарминской вольницы
Теснее сжималось кольцо заводов вокруг вольной Бухтармы. Все чаще и чаще рыскали, как волки, горные команды и казаки, чиня разор и пожары.
Люди уходили от злодейства в горы и леса, а избушки сжигали никонианцы. С тяжелым сердцем возвращались на потухшие угли сожженных заимок каменщики и горько жаловались темному лесу и дальнему небу, где должен проживать добрый Бог.
«Докуда мы будем, как звери лесные, метаться и жить в великом страхе и постоянном бережении».
За последние годы много пришло в бега за Камень люду никонианского: из беглых заводских крестьян, солдатов и варначья разного.
Недружный народ тот был: злой, буйный и не артельный. Жил он сам по себе и кержацких законов не придерживался.
«Мы не староверы, — кричали они на сходках, — и вашего мира не признаем. Мы сами по себе, а вы нам не указ. Пусть ваш мир со своими порядками заткнется».
«Раз на одной земле с нами живете, — отвечали им староверы, — и власть цареву не признаете, как и мы над собой, то надо порядок держать».
«Вы держите, а нам порядку не надо, — галдели беглые, — устали мы от порядку».
Пришла почти под Бухтарму партия горных рабочих с начальством. Ждали, что опять будут палить заимки, но вышло иначе. Начальство не потревожило каменщиков, другим было занято, да и боялось своего малолюдства в диком краю.
Осмелели и каменщики.
«Пойдем, попытаем начальство, — решили они, — что нам будет за объявление».
Хотели послать Иосафа, как всегда делали, да тот наотрез отказался.
«Как антихриста, душа власти не приемлет», — диким голосом заревел он.
Оставили его в покое и пошли к начальству.
«Заводы подходят ближе к нам, жить стало тяжелее, решили мы русской царице объявиться. Скажи нам, как это можно сделать», — спросили посланные начальство.
«Я не по этой части, — заявило начальство, — я по горному делу, а если вы объявляться хотите, то надо послать своих людей с прошением на Бухтарминский рудник».
Собрали вскорости весь мир, долго кричали, шумели, спорили: ставать ли под державу царицы или в бегах находиться, и все-таки порешили: «если полное прощение будет, то под державу стать, а если не будет — в бегах находиться».
Послали в Бухтарминский рудник беглого драгуна Быкова и стали ждать худого или хорошего.
Приехал Быков с чиновником Приезжаевым. Вычитал тот чиновник, что хорошо быть гласными правительству, платить подати и защищать землю русскую от иноземцев. Потребовал у них перепись всего населения.
Делать нечего, согласились каменщики, сочинили грамоту царице о прощении и с тяжелым сердцем разъехались по заимкам ждать решения.
Не успокоился Иосаф. Все молчал он, а когда пришла весть о прощении, заговорил, как гневный протопоп Аввакум:
«Продали вы душу свою антихристу на веки вечные, и нет вам теперь спасения. Маломощные, самое великое вы продали за чечевичную похлебку. Не здесь ли в лесах была земля Беловодская, не здесь ли вы обрели свободу и жили без антихристовой печати и никонианской власти. Свободу свою вы продали и в яму темную спустилися. Нет, я не с вами, отыде от меня сатано».
И самое чудное случилось потом: выпрямился Иосаф, как гневный пророк Илия, и голос его, как труба архангела, загремел:
«Слышите вы, маломощные, звон дальних колоколов? Слышите, как они поют звоном немолчным? Слышите, как бухает тысячный колокол? Это в Беловодье, а оно недалече. Вижу я незримыми очами эту страну и не покорюсь я печати царской. Пусть мои кости истлеют в пустыне дальней, пусть жажда сожжет меня, как траву степную. Не покорюся я. Не у всех у вас вера умерла. Братья, кто не боится трудов великих, пойдем со мной в ту землю свободную. Мы найдем ее».
Заколебались многие. Как колокол беловодский, как мед пьяный, была та речь громка и пьяна. И многие услышали дальний звон и незримыми очами увидели ту землю дальнюю.
«Мы с тобой, Иосаф», — сказали они просто.
Вскорости они снарядились в дальний путь, и тяжело было то прощанье и расставанье с оставшимися под царицыной рукой.
Вспомнилось о многом, как старец Кирилла их вел в Беловодье и как веровали их сердца в святость земли. А потом пришли сюда, обжились, прилепились к земному и отстали от тех немногих, что с Иосафом уходят.
Проходили года, слабела и дробилась древляя вера стариковская, изменился народ-дуб, а вера в далекое Беловодье не умирала. Она, как тлеющий костер, то чадила, то вспыхивала вновь ярким пламенем, и новые толпы уходили из-за Камня на поиски той земли, в Опоньское царство.
В одном скиту, в темном углу, далеко от икон, висит черная, потрескавшаяся от времени «икона». Ей не молятся, но святость она имеет. Наивный художник, видимо, беглый монах-живописец, по заказу стариков написал ее.
На ней изображен Иосаф, огненный человек, борец за правду и бегун в землю Беловодскую.
Сохранилась и его келейка. «Как будто на костях», — говорят староверы, видимо, вспоминая многие скиты, построенные на костях мучеников за старую веру, и высказывая тем самым сожаление об отсутствии мучеников в Бухтарме.
