Сломанные крылья - Джебран Халиль (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .TXT) 📗
Так отчаяние ослабляет наши глаза, и нам всюду видятся страшные призраки. Так безнадежность делает глухими уши, и мы слышим только биение наших взволнованных сердец.
Между Христом и Астартой
Среди садов и холмов, которые тянутся от окраин Бейрута до отрогов Ливанских гор, стоит старая, высеченная в белой скале, часовне, что скрыта за ветвями ивовых, оливковых и миндалевых деревьев Святилище это расположено всего в полумиле от проезжей дороги, но лишь немногие из любителей древностей знают о его существовании. Как и многое другое столь же примечательное в Сирии, оно предано забвению, которое скрыло его от глаз археологов, сделав пристанищем для усталых душ и ищущих уединения влюбленных.
Посетителю удивительной часовни бросается в глаза барельеф, судя по всему, финикийской работы, на восточной стене. Перстами судьбы стерты кое-какие линии, времена года изменили его цвет, но все еще можно различить изображение богини любви и красоты - Астарты, восседающей на роскошном троне, в окружении семи обнаженных девушек в разных позах; одна из них держит в руках факел, другая - кифару, третья - кадильницу, четвертая -кувшин с вином, пятая - ветку розы, шестая - лавровый венок, седьмая - лук и стрелы; лица их в покорности и смирении обращены к Астарте.
На другой стене отчетливей виден барельеф более поздней работы: распятого Христа оплакивают Скорбящая матерь, Мария Магдалина и две другие женщины; этот барельеф, явно византийского стиля, был высечен, видимо, в пятом или шестом веке.
В западной стене - два круглых окна; по вечерам в часовню проникают солнечные лучи, и светлые блики ложатся на барельефы, так что они кажутся покрытыми позолотой.
В центре часовни находится четырехугольная мраморная глыба, грани которой украшены старинным резным орнаментом; кое-где резьба скрыта слоем запекшейся крови - значит, древние совершали на ней жертвоприношения и окропляли ее вином, благовониями и маслами.
В святилище стоит глубокая тишина, от которой захватывает дух. В волнах его волшебного очарования прикасаешься к тайнам богов, слышишь немой рассказ о делах давно минувших времен, переменах в жизни народов, переходах от веры к вере; поэта оно влечет в мир, далекий от земной юдоли, философа же убеждает в том, что человек, как существо верующее, способен ощущать незримое и представлять недоступное ощущениям, творя для своих чувств символы, что ведут к пониманию тайн его духа, и воплощая свою фантазию в словах, мелодиях, картинах и статуях, выражающих его сокровеннейшие прижизненные чаяния и прекраснейшие посмертные упования.
В этой затерянной часовне я раз в месяц встречался с Сельмой Караме. Часами мы смотрели на древние изображения, размышляя о Сыне человеческом, распятом на Голгофе, и, вызывая в воображении образы молодых финикийцев и финикиянок, что жили, любили и поклонялись красоте в образе Астарты, курили фимиам перед ее изображениями и умащали благовониями ее алтари, пока не были поглощены землею, оставив после себя лишь имя, что иногда срывается с губ времени пред ликом вечности.
Трудно воплотить в словах воспоминания о свиданиях с Сельмой - тех неземных часах, что были исполнены наслаждения и боли, радости и печали, надежды и отчаяния, как и всего того, что делает человека человеком, а жизнь - вечной загадкой. И все же расскажу, пусть скупыми словами, о некоторых моментах наших встреч - в научение тем, кто, как и мы, страждет от любви и тоски.
Уединяясь в том старом храме, мы садились у самой двери, прислонившись спинами к стене. Вспоминая о прошлом, рассуждая о настоящем, со страхом размышляя о будущем, делились тем, что наболело на душе, тяжестью лежало на сердце; стараясь найти слова утешения, по очереди извлекали из карманов надежды радужные иллюзии и сладкие грезы. И вот уже волнение успокаивается, высыхают слезы, розовеют лица; улыбаясь, мы забываем обо всем на свете, кроме любви и ее радостей, души и ее чаяний, и, тая от страсти, открываем друг другу объятия. Сельма ласково и целомудренно лобзает прядь моих волос. Мое сердце наполняется светом, и я целую бледные кончики ее пальцев. Она закрывает глаза. Её шея цвета слоновой кости - в легком изгибе, на лице - жаркий румянец, как отблеск зари на вершинах холмов. В молчании мы долго любуемся далеким горизонтом, где облака окрашены оранжевым заревом заката.
Наши встречи не ограничивались любовными признаниями и сетованиями. Нередко мы невольно переходили к разговорам на общие темы - обменивались мнениями о событиях в этом удивительном мире, обсуждали содержание прочитанных книг, отмечая их достоинства и недостатки, как и особенности образности и моменты социального порядка.
Сельма любила говорить о месте женщины в человеческом обществе, о влиянии далекого прошлого на ее характер и ее чаяния, о современном брачных узах, по сути нездоровых и порочных. Помню, однажды она сказала: «Писатели и поэты пытаются понять женщину, но для них непостижимы тайны ее сердца и секреты ее груди, ибо они смотрят на нее сквозь пелену сладострастия, видя только линии тела, или же изучают под микроскопом ненависти, находя лишь смирение и слабость».
В другой раз, указав рукой на барельефы, Сельма сказала: «В сердце этой скалы рукою поколений высечены два символа, которые верно передают чувства женщины, обнажая тайны ее души, мечущейся между любовью и страданием, ликованием и жертвенностью, между Астартой, восседающей на троне, и Марией, стоящей перед крестом... Мужчина приобретает славу, величие и известность, но расплачивается за это женщина».
Никто не знал о наших встречах, кроме Бога и ласточек, витающих над этими садами. Сельма приезжала в экипаже к так называемому Саду Паши и, не торопясь, уединенными тропинками шла к месту свидания. Когда она, спокойная, с зонтиком в руке, входила в часовню, я уже ждал ее там, томимый голодом и жаждой, которые внушает подлинная страсть.
Мы не боялись соглядатаев, и не испытывали угрызений совести, ибо душа, очищенная в пламени и омытая слезами, возвышается над тем, что люди называют пороком и позором; она свободна от рабства законов и обычаев, установленных традицией для чувств человеческого сердца; с поднятым челом стоит она перед сонмом богов.
Семьдесят веков человечество подчинялось порочным законам, не в силах проникнуть в смысл извечных истин неба. Человеческий взор, привыкнув к тусклому мерцанию свечей, не выносит солнечного света. Болезни и язвы души передавались из поколения в поколение, пока не распространялись повсеместно, став неотъемлемой частью человеческой натуры. Люди уже видят в них не болезни и язвы, а ниспосланные свыше, естественные, благородные слабости, что Господь заповедал самому Адаму: всякого же, кто свободен от таких изъянов, объявляют калекой, лишенным духовного совершенства.
Те, кто пытается запятнать имя Сельмы Караме, которая ходила на свидания из дома законного супруга, принадлежат к числу слабых, больных натур; для них здоровые являются преступниками, а возвышенные духом — бунтовщиками; они подобны насекомым, что ползают во мгле, боясь оказаться при свете дня под ногами прохожих.
Незаконно осужденный узник — трус, если может, но не решается разрушить стены своей тюрьмы. Сельма Караме была узницей, которая не могла выйти на свободу. Так справедливо ли обвинять ее в том, что она из окна тюрьмы любовалась зелеными полями и бескрайними далями? Надо ли считать изменницей за то, что она покидала дом Мансур-бека для встречи со мной в часовне между священной Астартой и Великим Христом? Пусть люди говорят, что хотят. Сельма перешагнула через болота, в которых погрязли их волчьи души, и ступила в мир, недосягаемый для лая шакалов и шипения змей. И пусть говорят, что хотят, обо мне. Душа, что смотрела в лицо смерти, не побоится взглянуть в глаза разбойников; солдат, что видел меч, занесенный над его головой, а под ногами - потоки крови, не обратит внимания на камни, которыми бросают в него уличные мальчишки.
