Обломов - Гончаров Иван Александрович (бесплатные полные книги TXT) 📗

Гончаров в «Необыкновенной истории» как-то подчеркнуто сдержанно говорит о завершающей стадии создания «Обломова»: «В 1857 году я поехал за границу, в Мариенбад, и там взял курс вод и написал в течение семи недель почти все три последние тома Обломова, кроме трех или четырех глав. (Первая часть была у мепя написана прежде.) В голове у меня был уже обработан весь роман окончательно — и я переносил его на бумагу, как будто под диктовку. Я писал больше печатного листа в день...» [26]. А между тем в письмах, которые Гончаров очень любил писать (в чем и сам охотно признавался) процесс завершения романа выглядит иначе — как изнурительный, но всепоглощающий и страстно любимый труд, активно творческий на всем протяжении своем. Так, например, он, как и в позднейшей исповеди, утверждает, что «роман выносился весь до мельчайших сцен и подробностей и оставалось только записывать его. Я писал как будто по диктовке...», но тут же делает существенное исправление: «...В программе у меня женщина намечена была страстная, а карандаш сделал первую черту совсем другую и пошел дорисовывать остальное уже согласно этой черты, и вышла иная фигура». Признаваясь в предыдущих письмах в «любви» к создаваемой им героине, Гончаров в только что цитированном письме, адресованном к одному из немногочисленных его близких приятелей, сомневается, хандрит и жалуется: «...Женщина, любовь героя, Ольга Сергеевна Ильинская — может быть, такое уродливое порождение вялой и обессиленной фантазии, что ее надо бросить или изменить совсем: я не знаю сам, что это такое. Выходил из нее сначала будто образ простоты и естественности, а потом, кажется, он нарушился и разложился. Да, может быть, это все очень глупо» [27]. Как видно, писание «под диктовку», которое неоднократно объявляет Гончаров, оказывается во многом данью некоей иллюзии.

Для лучшего понимания напряженности труда можно сравнить приведенную выше запись из «Необыкновенной истории» с таким признанием в письме, сделанным, что называется, по горячим следам проведенной только что работы: «Я приехал сюда (в Мариенбад) 21-го июня нашего стиля, а сегодня 29 июля, у меня закончена первая часть Обломова, написана вся вторая часть и довольно много третьей, так что лес уже редеет, и я вижу вдали... конец. Странно покажется, что в месяц мог быть написан почти весь роман: не только странно, даже невозможно, но надо вспомнить, что он созрел у меня в голове в течение многих лет и что мне оставалось почти только записать его...» Это, как видно, уже говорилось писателем не раз, но затем следует важное добавление: «...Он требует значительной выработки... Наконец, может быть, я написал кучу вздору, который только годится бросить в огонь. Авось бог даст, годится на что-нибудь и другое, погожу бросать» [28]. Этой «значительной выработкой» автор занялся во время чтения корректур, которое — судя по письмам — сопровождалось сильным волнением в ожидании реакции публики и критики.

Волнение это нельзя приписать понятной писательской неуверенности: оно имело и объективное основание.

Гончаров уже три года служил цензором при министерстве народного просвещения. В литературных кругах характер его деятельности оценивался по-разному. Достоевский, например, считал его человеко-м «с душой чиновника, без идей, и с глазами вареной рыбы, которого бог, будто на смех, одарил блестящим талантом» [29]. Этого крайне резкого мнения держались далеко не все. Цензор и профессор А. В. Никитенко, протежировавший Гончарову, сам отличавшийся умеренными взглядами, находил своего протеже умным, дельным и, главное, очень честным работником. Однако все, знакомые с тогдашними цензурными порядками, свидетельствуют, что автор «Обломова» в отношении проходивших через его руки сочинении был педантичен, придирчив и чрезмерно осмотрителен. А председатель Петербургского цензурного комитета в докладе министру просвещения в связи с просьбой Гончарова об отставке так характеризовал его: «он соединял в себе редкое умение соглашать требования правительства с современными требованиями общества и, принося этим неоценимым в цензоре качеством пользу литературе, вместе с тем избавлял и самое министерство народного просвещения от пререканий и неприятностей, столь часто встречающихся по делам цензурным...» [30]. Это обстоятельство, осложненное некоторой неуживчивостью характера Гончарова, а также разгоревшаяся еще до выхода романа неприятная его история с Тургеневым не предвещали большого сочувствия роману в кругу ведущих литераторов.

Тургенев, который слышал (вместе с В. П. Боткиным и А. А. Фетом) авторское чтение только оконченного «Обломова», заявил, по воспоминаниям Гончарова, однажды: «пока останется хоть один русский,— до тех пор будут помнить Обломова». Впрочем, по тем же воспоминаниям, сразу после первого чтения тургеневский отзыв был «каким-то кислым» [31]. Как бы там ни было, по в подлинном письме Тургенев пишет Некрасову — тогда еще своему товарищу по работе в журнале «Современник»: «Гончаров прочел нам с Боткиным своего оконченного «Обломова»; есть длинноты, но вещь капитальная — и весьма было бы хорошо, если б можно было приобрести ее для «Современника»...» [32]. В письме Тургеневу Некрасов нисколько не жалеет, что «капиталист Краевский» перехватил роман, заплатив за него «адскую сумму». Он полагает, что предстоящие новые тургеневские публикации заслуживают большего вознаграждения,— уже потому, что их автор не занимает «должности, которая едва ли может усилить интерес романа в глазах публики. Так прелестнейший обед в тюремном замке, я думаю, должен несколько потерять. Сказать между нами,— заключает Некрасов,— это была одна из главных причин, почему я не гнался за этим романом, да и вообще молодому поколению не много может дать Гончаров, хоть и не сомневаюсь, что роман хорош» [33].

Много позже А. А. Фет в своих крайне тенденциозных мемуарах сообщал, что «продолжительное, хотя и прекрасное чтение» наводило на него «неотразимую дремоту», что вследствие этого он, «конечно, не унес никакого представления»,— но это уже факт биографии поэта [34].

Разные литераторы с разным чувством ждали романа далеко не равнодушно. Разрешила ожидания читающая публика и наиболее чуткий выразитель ее передовой части — критик «Современника». Сам Гончаров был поражен. «Обломов, по выходе всех частей, произвел такое действие, какого ни Вы, ни я не ожидали,— писал Гончаров И. И. Льховскому.— Увлечение Ваше повторилось, но гораздо сильнее, в публике. Даже люди, мало расположенные ко мне, и те разделили впечатление. Оно огромно и единодушно» [35].

Появление романа совпало с временем острейшего и последнего кризиса крепостнического строя. Страна оказалась на пороге весьма вероятного крестьянского возмущения. Этой революционной ситуации, накануне официальной отмены крепостного права, пришелся очень кстати гончаровский образ апатичного помещика, ничего не делающего благодаря труду сотен деревенских рабов. Далекий от революционных устремлений писатель был по-своему тоже захвачен настроением общего недовольства, общей жаждой перемен. И ему очень польстил крайне заинтересованный прием романа читателем, прежде всего, конечно, молодежью.

И все же, как кажется, Гончаров до конца дней своих не осознал в полной мере все величие своего «Обломова». Как и раньше, он наибольшие надежды возлагал на так трудно дававшийся ему «Обрыв». А когда они не оправдались, он приписал это козням недоброжелателей, лее умножающихся числом... Для своего творца «Обломов» так и остался признаваемым, но не самым любимым дитятей.