Утраченные иллюзии - де Бальзак Оноре (е книги .TXT) 📗
— Счастью тебя видеть я обязан правосудию, — с ехидной усмешкой сказал отец сыну.
— Ну, как мой козяин мог витетъ вас?.. Он виталь в небесах, а ви всегта копаль винократник!.. — вскричал возмущенный Кольб. — Платить, платить! Вот ваш отцовски толг…
— Полно, Кольб! Ступай отведи лошадь к госпоже Куртуа, чтобы не беспокоить отца, и помни, что отцы всегда правы.
Кольб ушел, ворча, как пес, которого хозяин побранил за излишнее усердие, — повинуясь ему и все же выражая свое несогласие. Давид, не посвящая отца в тайну своего изобретения, обещал представить ему самое наглядное доказательство своего открытия и предложил ему стать пайщиком в деле в размере той суммы, которая требовалась для его немедленного освобождения, короче, которая требовалась для извлечения доходов из его изобретения.
А ну-ка! Поглядим, как это ты докажешь, что ты мастер из ничего изготовлять порядочную бумагу, которая ничего не стоит, — сказал бывший типограф, бросив на сына пьяный, но хитрый, испытующий, алчный взгляд. Вы сравнили бы его с молнией, блеснувшей из грозовой тучи, ибо старый Медведь, верный заведенному уставу, отходя ко сну, не забывал разогреться на ночь. Грелка его состояла из двух бутылок превосходного старого вина, которое он, по его выражению, потягивал.
— Ну, посудите сами, — отвечал Давид, — на что мне нужно было брать с собой бумагу? Тут я очутился невзначай, скрываясь от Дублона. И только по дороге в Марсак мне пришло на ум, что ведь вы можете выручить меня, как выручил бы ростовщик. Кроме одежды, при мне нет ничего. Заприте меня в надежном месте, куда никто не мог бы проникнуть, куда ни один чужой глаз не мог бы заглянуть, и…
— Как! — сказал старик, бросив на сына злобный взгляд. — Ты не позволишь мне полюбопытствовать, что это у тебя за опыты?
— Отец, — отвечал Давид, — вы мне доказали, что в делах нет ни отцов…
— A-а, так ты не доверяешь тому, кто дал тебе жизнь!
— Скажите лучше: тому, кто лишил меня средств к жизни!
— Те-те-те! Всяк за себя, ты прав! — сказал винокур, — Я запру тебя в подвале.
— Заприте вместе со мной Кольба, дайте мне котел для изготовления бумажной массы, — сказал Давид, не замечая, какой взгляд кинул на него отец, — потом достаньте мне стеблей артишока, спаржи, крапивы, нарежьте камыша на берегу вашей речушки. Поутру я выйду с великолепной бумагой.
— Ежели это не блажь… — вскричал Медведь, мучась икотой, — я тебе, пожалуй, дам… там поглядим, могу ли я тебе дать… Э-э… двадцать пять тысяч франков, но помни, я должен зарабатывать столько же ежегодно…
— Испытайте меня, я согласен! — вскричал Давид. — Седлай лошадь, Кольб! Скачи в Манль, купи там у бондаря большое волосяное сито, клей у бакалейщика и галопом назад!
— А ну! Выпей-ка… — сказал отец, подставляя сыну бутылку вина, хлеб и остатки холодной говядины. — Подкрепись, а я припасу тебе зеленое тряпье; ведь оно зелено, твое тряпье! Боюсь, как бы не оказалось оно чересчур зелено.
Два часа спустя, в исходе одиннадцатого, старик запер сына и Кольба в смежном с погребом маленьком, крытом черепицей чуланчике, где находились приборы для перегонки ангулемских вин, из которых изготовляются, как известно, все виды виноградной водки, именуемые коньяком.
— О! Да тут настоящая фабрика… вот и дрова и котлы! — вскричал Давид.
— Стало быть, до завтра? — сказал Сешар-отец. — Уж куда ни шло, запру я вас тут да спущу с цепи двух моих собачек. Пусть-ка попробует кто-нибудь подкинуть вам хоть клочок бумаги!.. Завтра ты покажешь мне свое изготовленье… Но гляди, чтобы хороша была! Я войду с тобой в компанию. Тогда дела пойдут гладко, без сучка и задоринки…
Кольб и Давид оказались запертыми в погребе, и там почти два часа они дробили и разминали стебли с помощью толстых брусков. Огонь пылал, кипела вода. Около двух часов ночи Кольб, менее поглощенный работой, нежели Давид, услыхал вздох, похожий на икоту пьяницы; он взял сальную свечу и стал осматриваться по сторонам; и тут-то он разглядел фиолетовую физиономию папаши Сешара, заслонившую собой квадратное окошечко над дверью, через которую винокурня сообщалась с подвалом и которая была прикрыта порожними бочками. Лукавый старик ввел сына и Кольба в винокурню через наружные двери, через которые выкатывали бочки с вином для продажи. Вторая, внутренняя дверь позволяла вкатывать бочки из подвала в винокурню, минуя двор.
— Эй! Папаша, это вам не игрушки! Ви шелали натувать ваш сын… Знаете, што ви телаете, когта выпиваете кароши вино? Ви угощаете мошеника…
— Ах, отец!.. — сказал Давид.
— Надобно же мне знать, нет ли у вас в чем нужды? — сказал винокур, почти протрезвившись.
— И штоп сошустфовать нам, папаша праль этот лесенка?.. — сказал Кольб, когда, освободив проход, отпер двери и увидел взобравшегося на приставную лестницу старца в ночной сорочке.
— Щадите хоть здоровье свое, отец! — вскричал Давид.
— Неужто я стал лунатиком? — сказал пристыженный старик, слезая с лестницы. — А все ты! Родному отцу не доверяешь, вот и довел меня до того, что мне всякое стало чудиться. Я и подумал: а что, как мой сынок и впрямь спутался с чертом?
— Самих вас шорт на шерфонцах попутал! — вскричал Кольб.
— Ложитесь спать, отец, — сказал Давид. — Заприте нас, ежели вам угодно, но не трудитесь возвращаться: Кольб будет сторожить.
На другой день, в четыре часа пополудни, Давид вышел из винокурни, уничтожив прежде все следы своей работы, и преподнес отцу листов тридцать бумаги, по тонкости, белизне, плотности и прочности не оставлявшей желать, ничего лучшего, и филиграном ее служил отпечаток сетки волосяного сита. Старик взял образцы, попробовал на язык, как положено Медведю, измлада приученному определять качество бумаги на вкус; он щупал бумагу, мял, складывал, — короче, подвергал всем возможным испытаниям, которые применяют типографы, чтобы установить ее качество, и, хотя ему нечего было поставить на вид сыну, однако ж он не желал признать себя побежденным.
— Поглядим еще, годится ли она для печати!.. — сказал он, чтобы избавиться от похвал сыну.
— Шутак! — вскричал Кольб.
Старик напустил на себя суровость, прикрывая отцовским достоинством притворные колебания.
— Если уж вы хотите все доподлинно знать, эта бумага, по моему мнению, все же обойдется чересчур дорого, я хочу изыскать способ проклейки ее в чане… в этом все дело…
— Э! Так ты хотел меня надуть!
— Не стану лгать, батюшка, проклейка в чане идет удачно, но все же клей расходится неравномерно в бумажной массе, и поэтому бумага выходит шершавая, точно щетка.
— Уж куда ни шло! Только добейся проклейки в чане, тогда и получай денежки.
— Все равно моему козяину никогта не увитать ваших тенешек!
Очевидно, старик хотел отплатить Давиду за тот срам, который претерпел ночью, поэтому он обходился с ним более чем холодно.
— Не мне судить вас, отец, — сказал Давид, отослав Кольба, — ни за чрезмерно высокую оценку типографии, ни за то, что вы ее продали мне по этой произвольной расценке; я всегда чтил в вас отца. Я говорил себе: «Старик немало хлебнул горя в жизни, он дал мне образование, бесспорно лучшее, нежели можно было ожидать; пусть же он мирно и по своему вкусу наслаждается плодами своих трудов». Я даже приданое матери уступил вам и безропотно согласился влачить эту обремененную долгами жизнь, на которую вы меня обрекли. Я поклялся составить себе крупное состояние, не докучая вам. Словом сказать, я сделал открытие, работая как каторжный, отказывая себе в куске хлеба, мучаясь долгами, которые сделаны не мною… Я боролся упорно, до изнеможения сил. PI что я теперь? Как мне быть? Вам, пожалуй, следовало бы прийти мне на помощь!.. Но не обо мне речь, вспомните о матери, о малыше… (Тут Давид не мог сдержать слез.) Позаботьтесь о них, заступитесь! Неужто Марион и Кольб окажутся отзывчивее вас! Ведь они отдали мне все свои сбережения! — вскричал сын, видя, что его отец холоден, как мрамор станка.
