Педагогическая поэма - Макаренко Антон Семенович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
— Я, знаете, ребята, речей не люблю говорить, а сейчас скажу, что ж. Вот видите — молодцы, прямо в глаза вам говорю: молодцы. И все это у вас идет по-нашему, по-рабочему, хорошо идет, прямо скажу: был бы у меня сын, пусть будет такой, как вы, пусть такой будет. А что там бабы разные говорят, не обращайте внимания. Я вам прямо скажу: вы свою линию держите, потому, я старый большевик и рабочий тоже старый, я вижу. У вас это все по-нашему. Если кто скажет не так, не обращайте внимания, вы себе прите вперед. Понимаете, вперед. Вот! А я в знак того прямо вам говорю: одеяла я вам дарю, укрывайтесь одеялами!
Хлопцы рассыпали кристаллы строя и бросились к нам. Лапоть выскочил вперед, присел, взмахнул руками, крикнул:
— Что? Так значит… Сидор Карпович, ура!
Мы с Горовичем еле успели отскочить в сторону. Халабуду подняли на руках, подбросили несколько раз и потащили в клуб, торчала только над толпой его суковатая палка.
У дверей клуба Халабуду опустили на землю. Встрепанный, покрасневший и взволнованный, он смущенно поправлял пиджак и уже удивленно зацепился за какой-то краман, когда к нему подошел Таранец и скромно сказал:
— Вот ваши часы, а вот кошелек и еще ключи.
— Все выпало? — спросил удивленно Халабуда.
— Не выпало, — сказал Таранец, — а я принял, а то могло выпасть и потеряться… бывает, знаете…
Халабуда взял из рук Таранца свои ценности, и Таранец отошел в толпу.
— Народ, я тебе скажу!.. Честное слово!
И вдруг расхохотался:
— Ах, вы… Ну, что это такое, в самом деле… Где этот самый… который «принял»?
Он уехал в город растроганный.
Я был поэтому прямо уничтожен на другой день, когда Сидор Карпович в собственном богатом кабинете встретил меня недоступно холодно и не столько говорил со мной, сколько рылся в ящиках стола, перелистывал блокноты и сморкался.
— Одеял у нас нет, — сказал он, — нет!
— Давайте деньги, мы купим.
— И денег нет… денег нет… И потом, сметы такой тоже нет?
— А как же вчера?
— Ну, мало ли что? Что там… разговоры. Если нет ничего, что ж…
Я представил себе среду, в которой живет Халабуда, вспомнил Чарлза Дарвина, приложил руку к козырьку и вышел.
В колонии известие об измене Сидора Карповича встретили с раздражением. Даже Галатенко возмущался:
— Дывысь, какой человек! Ну, так теперь же ему в колонию нельзя приехать. А он говорил: «На баштан буду приезжать. И сторожить буду…»
На другой день я отвез в арбитражную комиссию жалобу на председателя помдета, в которой напирал не на юридическую сторону вопроса, а на политическую: не можем допустить, чтобы большевик не держал слово.
К нашему удивлению, на третий день вызвали в арбитраж меня и Лаптя. Перед судейским красным столом стал Халабуда и начал что-то доказывать. За его спиной притаились представители окружающей среды, в очках, с гофрированными затылками, с американскими усиками, и о чем-то перешептывались между собой. Председатель, в черной косоворотке, лобастый и кареглазый, положил растопыренную пятерню на какую-то бумажку и перебил Халабуду:
— Подожди, Сидор. Скажи прямо: обещал одеяла?
Халабуда покраснел и развел руками:
— Ну… разговор был такой… Мало ли что!
— Перед строем колонистов?
— Это верно… в строю были мальчишки?
— Качали?
— Да, мальчишки!.. Качали… что ты им сделаешь?
— Плати.
— Как?
— Плати, говорю. Одеяла нужно дать, так и постановили.
Судьи улыбнулись. Халабуда повернулся к окружающей среде и что-то забубнил угрожающе.
Мы подождали несколько дней, и Задоров поехал к Халабуде получать одеяла или деньги. Сидор Карпович не пустил Задорова к себе, а его управляющий разьяснил:
— Не понимаю, как могло прийти в голову вам судиться с нами? Что это за порядок? Ну вот, пожайлуста, у меня лежит постановление арбитражной комиссии. Видите, лежит?
— Ну?
— Ну и все. И пожайлуста, сюда не ходите. Может быть, мы еще решим обжаловать. В крайнем случае мы внесем в смету будущего года. Вы думаете, как: поехали на базар и купили четыреста одеял? Это вам серьезное учреждение…
Задоров возвратился из города очень растроенный. В совете командиров кипели и бурлили целый вечер и решили обратиться с письмом к Григорию Ивановичу Петровскому. Но на другой день нашелся выход, такой простой и естественный, такой даже веселый, что вся колония от нелжиданности хохотала и прыгала и мечтала о той счастливой минуте, когда в колонию приедет Халабуда и колонисты будут с ним разговаривать. Выход состоял в том, что судебный исполнитель наложил арест на текущий счет помдета. Прошло еще два дня: меня вызвали в тот самый высокий кабинет, и тот же бритый товарищ, который в свое время интересовался, почему мне не нравятся сорокарублевые воспитатели, сидел в широком кресле и наливался веселой кровью, наблюдая за шагающим по кабинету Халабудой, тоже налитым кровью, но уже другого сорта.
Я молча остановился у дверей, и бритый поманил меня пальцем, с трудом удерживая смех:
— Иди сюда… Как же это? Как же это ты, брат, осмелился, а? Это не годится, надо снять арест, а то… вот он ходит тут, а его в собственный карман не пускают. Он пришел на тебя жаловаться. Говорит: не хочу рабоать, меня обижает заведующий горьковской.
Я молчал, потому что не понимал, какая спираль закручивается бритым.
— Арест надо снять, — сказал серьезно хозяин. — Что это еще за новости, аресты какие-то!
Он вдруг снова не удержался и закатился в своем кресле. Халабуда заложил руки в карманы и смотрел на площадь.
— Прикаеже снять арест? — спросил я.
— Да ведь вот в чем дело: приказывать не имею права. Слышишь, Сидор Карпович, не имею права! Я ему скажу: сними арест, а он скажет: не хочу! У тебя, я вижу, в кармане чековая книжка. Выыпиши чек, на сколько там: на десять тысяч? Ну вот…
Халабуда отвалился от окна, вытащил руку из кармана, тронул рыжий ус и улыбнулся:
— Ну, и народ же сволочной, что ты скажешь?
Он подошел ко мне, хлопнул меня по плечу:
— Молодец, так с нами и нужно! Ведь мы кто? Бюрократы! Так и нужно!
Бритый снова взорвался смехом и даже платок вытащил. Халабуда, улыбаясь, достал книжку и написал чек.
Первый сноп праздновался пятого июля.
Это был наш старый праздник, для которого давно был выработан порядок и который давно сделался важнейшей вехой в нашем годовом календаре. Но сейчас в нем преобладала идея сдачи колонии после военной операции. Эта идея захватила самого последнего колониста, и поэтому подготовка к празднику проходила «без сигналов», в глубоком захвате страсти и крепкого решения: все должно быть прекрасно. Недоделанных мест почти что и не было: на кроватях теперь лежали красные новые одеяла, пруд блестел чистым зеркалом, на склоне горы протянулись семь новых террас для будущего сада. Было сделано все. Силантий резал кабанов, сводный отряд Буцая развешивал гирлянды и лоузнги. Над воротами на белом фоне свода Костя Ветковский старательно расположил:
И ВОДРУЗИМ НАД ЗЕМЛЕЮ КРАСНОЕ ЗНАМЯ ТРУДА!
а на внутренней стороне ворот коротко:
ЕСТЬ!
Второго числа разряженный тринадцатый сводный под командой Жевелия развез по городу приглашения.
В день праздника с утра намечнный к жатве полугектар ржи обнесен рядами красных флагов, дорога к этому метсу украшена также флагами и гирляндами. У вьездных ворот маленький столик гостевой комиссии. Над обрывом у пруда поставлены столы на шестьсот мест, и праздничный заботливый ветерок шевелит углы белых скатертей, лепестки букетов и халаты столовой комиссии.
За воротами, внизу на дороге, дежурят верхом на Молодце и Мэри одетые в красные трусики и рубашки, в белых кавказких шляпах Синенький и Зайченко. За плечами у них развеваются белые полуплащи с красной звездой, отороченные настоящим кроличьим мехом. Ваня Зайченко в неделю изучил все наши девятнадцать сигналов, и командир бригады сигналистов Горьковский признал его заслуживающим чести быть дежурным трубачом на празднике. Трубы повешены у них через плечо на атласной ленте.
