Красный сфинкс - Дюма Александр (бесплатные онлайн книги читаем полные txt) 📗

— Разве что в надежде стать когда-нибудь кардиналом, как ваше высокопреосвященство.

— С вашими покровителями это будет нетрудно.

— Кто сказал монсеньеру, что у меня есть покровители?

— Миссия, которая на вас возложена, ведь, как мне говорили, вы прибыли от имени кардинала Антонио Барберини.

— Во всяком случае, протекция не играет тут важной роли, ибо я пользуюсь покровительством не папы, а лишь его племянника.

— Обеспечьте мне покровительство любого из племянников его святейшества, и я готов уступить вам покровительство самого Урбана Восьмого.

— Но ведь вам известно, что думает его святейшество о своих племянниках.

— По-моему, как-то раз он говорил, что его старший племянник Франческо Барберини годен лишь на то, чтобы читать «Отче наш», а его брат Антонио, не имея прочих достоинств, отличался дурным запахом своей монашеской рясы, поэтому папа пожаловал ему кардинальскую мантию; наконец, последнему из них, Тадео, которого папа назначил главнокомандующим святого престола, подобало бы скорее держать в руках прялку, нежели шпагу…

— Ах, монсеньер, я не стану больше донимать вас вопросами — сказав, что дядя думает о своих племянниках, вы способны сообщить мне, что племянники думают о дяде…

— Разве милости, которыми щедро осыпает их Урбан Восьмой, не являются законным вознаграждением за то, с каким старанием они способствовали его избранию? Когда при первом голосовании будущему понтифику не хватило одного голоса, его племянники отправились к римской черни и с помощью денег возбудили ее негодование, так что простолюдины собрались под окнами замка Святого Ангела, где проходили выборы, и стали вопить: «Смерть и пожар или Барберини — в папы!»

Два кардинала, строившие Барберини козни, стремились любой ценой не допустить его на папский престол. В течение трех дней оба кардинала исчезли: одного из них якобы хватил удар, а другой умер от аневризмы; их заменили двое сторонников главного кандидата, и это принесло ему семь дополнительных голосов. Затем скончались еще два кардинала — ярых противника будущего первосвященника; поползли слухи об эпидемии, все стремились поскорее покинуть конклав, и Барберини получил пятнадцать голосов вместо тринадцати, которые ему требовались.

— Это была не слишком большая плата за те великие преобразования, к которым приступил Урбан Восьмой, как только он оказался на папском престоле, — заметил Мазарини.

— В самом деле, — сказал Ришелье, — папа запретил францисканским монахам носить сандалии и остроконечный капюшон, подобный капуцинскому; он запретил бывшим кармелитским монахам именовать себя монахами-реформатами. Кроме того, он причислил к лику блаженных двух изуверов-театинцев: Андреа Авелино и Гаэтано де Тьена, одного босоногого кармелита по имени Феличе Канталиче, одного духовидца — флорентийского кармелита Корсики, двух молодых фанатичек: Марию Магдалину Пацци и королеву Португалии Елизавету и, наконец, блаженного Рока с его собакой.

— Что ж, я вижу, что у вашего высокопреосвященства достоверные сведения о его святейшестве, его племянниках и всей римской курии.

— Как же вы, явно умный человек, можете состоять на жалованье у таких ничтожеств? — спросил Ришелье.

— Каждый устраивается как может, — отвечал Мазарини с лукавой улыбкой.

— Это правда, — согласился Ришелье, — а теперь, когда мы уделили достаточно внимания другим, поговорим о нас. Зачем вы ко мне пожаловали?

— Попросить о том, в чем вы мне откажете.

— Почему?

— Потому что это бессмысленно.

— Зачем же, в таком случае, вы за это взялись?

— Чтобы увидеть человека, которым я восхищаюсь как никем другим на свете.

— В чем заключается ваша просьба?

Мазарини сказал, пожав плечами:

— Мне поручили передать вашему высокопреосвященству, что после взятия Пиньерольской крепости его высочество герцог Савойский стал кротким, как барашек, и гибким, как змея. Итак, он уполномочил папского легата покорнейше просить вас из уважения к принцессе Пьемонтской, сестре короля, вернуть ему Пиньерольскую крепость, ибо данная уступка позволила бы значительно быстрее заключить мир.

— Знаете, любезный капитан, — ответил кардинал, — хорошо, что вы начали с того, с чего начали, иначе я бы непременно подумал, что вы либо глупец, ибо только глупец мог согласиться на подобное поручение, либо принимаете меня за дурака. О нет! Отчуждение Пиньерольской крепости было одной из позорных страниц царствования Генриха Третьего; ее возвращение будет одной из славных страниц правления Людовика Тринадцатого.

— Следует ли мне передать ваш ответ в тех же выражениях, которые вы употребили?

— Нет, не буквально.

— В таком случае, повторите, монсеньер.

— Его величество еще не знает о взятии Пиньероля, и я не могу ничего решать до его возвращения. Мне написали, что король покинул Париж и направляется в Италию; подождем, когда он прибудет в Лион или Гренобль, тогда можно будет начать серьезные переговоры и дать более определенные ответы.

— Можете быть спокойны, монсеньер, я передам ваш ответ слово в слово. Только, если позволите, я оставлю им надежду.

— Что они с ней будут делать?

— Ничего, но мне она, возможно, пригодится.

— Значит, вы рассчитываете остаться в Италии?

— Нет, но прежде чем отсюда уехать, я хочу извлечь из этой страны как можно больше пользы.

— Стало быть, вы полагаете, что Италия не может предоставить вам будущего, отвечающего вашим чаяниям?

— Италия — проклятая страна, монсеньер, это продолжается уже несколько столетий. Всякий итальянец, встречающий своего земляка, должен вместо приветствия говорить ему: «Memento mori». В прошлом веке, монсеньер, вы знаете это лучше меня, страна трещала по швам и все, что уцелело с феодальных времен, распалось на мелкие куски. Папа и император были двумя наместниками Бога на земле; после Рудольфа Габсбурга Империя превратилась в наследственную монархию, а со времени Лютера папа не более чем представитель одной из религиозных сект.

Мазарини хотел было остановиться, но Ришелье сказал:

— Продолжайте, продолжайте, я вас слушаю.

— Вы меня слушаете, монсеньер! До сих пор я не был в себе уверен, но вы меня слушаете, и я больше ни в чем не сомневаюсь… Итальянцы еще живы, монсеньер, но Италии больше нет. Испания владеет Неаполем, Миланом, Флоренцией и Палермо — четырьмя столицами; Савойя и Мантуя принадлежат Франции; Венеция с каждым днем утрачивает свое влияние; Генуя живет одним днем. Королевская власть торжествует повсюду; лихорадочная борьба на городских площадях и полях сражений прекратилась, а вместе с ней угасла жизнь. Всюду царит порядок, а порядок для народов равносилен смерти.

— Куда же вы отправитесь, если покинете Италию?

— Туда, где будут перемены, монсеньер: возможно, в Англию, или, вероятно, во Францию.

— Если вы изберете Францию, не угодно ли вам быть мне чем-то обязанным?

— Я был бы горд и счастлив, монсеньер, быть обязанным вам во всем.

— Господин Мазарини, я надеюсь, мы еще встретимся.

— Это мое заветное желание, монсеньер.

Гибкий неаполитанец поклонился кардиналу до земли и, пятясь, удалился.

— Я слышал, — пробормотал Ришелье, — что крысы бегут с тонущего корабля, но не подозревал, что они перебираются на корабль, которому грозит шторм.

Затем он прибавил совсем тихо:

— Этот молодой капитан далеко пойдет, особенно, если он сменит свой мундир на сутану.

Кардинал встал и направился в прихожую; он задумчиво дошел до конца комнаты, не заметив гонца, прибывшего из Франции.

Латиль указал Ришелье на посланца.

Кардинал сделал этому человеку знак подойти, и тот протянул ему письмо.

— О! — воскликнул Ришелье, видя, что мужчина весь забрызган грязью. — Должно быть, ты привез мне срочное письмо.

— Очень срочное, монсеньер.

Ришелье взял конверт и распечатал его; послание было коротким, но чрезвычайно важным, как мы сейчас увидим. Оно гласило:

«Фонтенбло, 11 марта 1630 года. Король отправился в Лион, но доехал только до Труа и вернулся в Фонтенбло. Он влюблен! Будьте осторожны.