Прекрасные и проклятые - Фицджеральд Фрэнсис Скотт (электронные книги бесплатно .TXT) 📗
Какое-то время Глория с безразличным видом наблюдала за танцующими и когда какая-нибудь пара, кружась, приближалась к их столику, негромко высказывалась:
— Вот, в голубом приятненькая девушка, — и Энтони покорно смотрел. — Вон там. Да нет же, сзади вас.
— Да, — соглашался он беспомощно.
— Но вы же так и не увидели ее.
— Я лучше на вас посмотрю.
— Я понимаю, но она на самом деле ничего. Только вот лодыжки толстоваты.
— Неужели?.. Ну, то есть, да, — обронил он рассеянно.
Девушка из пары, двигавшейся мимо, помахала им.
— Глория, привет! Эй, Глория!
— Привет.
— Кто это? — поинтересовался он.
— Понятия не имею. Так. — Она уже смотрела на кого-то другого. — Мюриел, привет! — Потом обратилась к Энтони. — Это Мьюриел Кэйн. Вот она, по-моему, симпатичная, хотя и не очень.
Энтони усмехнулся, фраза ему понравилась.
— Симпатичная, хотя и не очень, — повторил он. Она улыбнулась — и мгновенно заинтересовалась.
— Что в этом такого смешного? — Она была так трогательна в своем желании узнать.
— Просто смешно.
— Хотите потанцевать?
— А вы?
— Не знаю. Давайте лучше посидим, — решила она.
— И поговорим о вас. Вы ведь любите о себе говорить?
— Да, — она рассмеялась, уличенная в тщеславии.
— Я представляю себе вашу биографию как нечто этакое классическое.
— Дик говорит, что у меня ее вообще нет.
— Опять этот Дик! — воскликнул Энтони. — Да что он знает о вас?
— Ничего. Но он говорит, что биография любой женщины начинается с первым поцелуем и кончается, когда ей на руки кладут последнего ребенка.
— Это он из своей книги цитирует.
— Он говорит, что у женщин, которых не любили, биографии нет, у них — только история.
Энтони опять рассмеялся.
— Ну, вам, уверен, это не грозит.
— Я надеюсь.
— Тогда почему же у вас нет биографии? Разве у вас не было поцелуя, с которого можно начать отсчет? — И едва эти слова сорвались с его губ, он судорожно вздохнул, словно пытаясь втянуть их обратно. У этого ребенка?
— Не понимаю, что вы хотели сказать этим словом «отсчет». — суховато отозвалась она.
— А мне нельзя узнать сколько вам лет?
— Двадцать два, — сказала Глория, пристально глядя ему в глаза. — А вы сколько думали?
— Ну, около восемнадцати.
— Значит, пусть так и будет. Мне не нравится мой возраст. Ненавижу это больше всего на свете.
— Быть двадцати двух лет?
— Нет. Стариться и все такое. Выходить замуж.
— И вы никогда не собирались замуж?
— Не нужно мне все это, да еще куча детей, с ними возись.
Она явно не сомневалась в том, что может позволить себе говорить все что угодно. Затаив дыхание, он ждал се следующей реплики, надеясь, что она продолжит начатое. Но она лишь улыбалась, мило, однако без особого удовольствия. А потом в пространство между ними упало полдюжины слов:
— Как же я хочу желатиновых лепешек.
— Так они у вас будут! — Он подозвал официанта и послал его к сигаретному прилавку.
— Вы не будете возражать? Я их так люблю. Все насмехаются надо мной из-за этого, потому что как только отца нет поблизости, я тут же принимаюсь их жевать.
— Вовсе нет… А кто все эти юные создания? — спросил он внезапно. — Вы их что, всех знаете?
— Ну что вы, нет… Но они все из… да, наверное, откуда угодно. А вы что, никогда здесь не бываете?
— Довольно редко. «Охота за красотками» меня не очень занимает.
Это ее мгновенно заинтересовало. Она решительно отвернулась от танцующих, поудобнее устроилась на стуле и требовательно спросила:
— Чем же вы тогда занимаетесь?
Уже немного размягченному коктейлем Энтони был приятен этот вопрос. У него появилось настроение поговорить; больше того, ему захотелось произвести впечатление на эту девушку, которую оказалось неимоверно трудно чем-либо заинтересовать, — пастись она останавливалась где попало, а области неочевидно очевидного вообще предпочитала проскакивать. Ему захотелось порисоваться. Соблазнительно было предстать перед ней в романтико-героических тонах. Хотелось, наконец, стряхнуть с нее равнодушие, с которым она относилась ко всему, кроме себя.
— Я ничего не делаю, — начал он, одновременно соображая, что словам его не хватает именно той жизнерадостной грации, в которую он так желал облечь их. — Я ничего не делаю, потому что не могу делать ничего такого, что стоило бы делать.
— Ну и? — Он не только не удивил ее, но даже не заинтриговал, и все же она, определенно, поняла его, если конечно то, что он сказал, вообще стоило понимать.
— Вам не нравятся ленивые мужчины?
Она кивнула.
— Может быть, если бы в их лени было хоть какое-то изящество. Но разве такое возможно в американцах?
— Почему же нет? — спросил он в замешательстве. Но её мысль уже отвлеклась от темы и витала сейчас десятью этажами выше.
— Отец на меня ужасно злится, — заметила она бесстрастно.
— Думаете? Но я все-таки хотел бы знать, почему американцу не дано быть элегантным бездельником? — он говорил все увереннее. — Это для меня вовсе не факт. Это… Я просто не понимаю, почему считается, что каждый молодой человек обязан ежедневно отправляться в центр города и заниматься там по десять часов в день утомительной, не требующей никакого воображения, и уж во всяком случае, далекой от всякого альтруизма работой, тратя на это лучшие годы своей жизни.
Он оборвал свою речь. Глория смотрела на него с непроницаемым видом. Он ждал, что она согласится или станет возражать, но не последовало ни того, ни другого.
— Вы никогда не пробовали порассуждать о чем-нибудь? — спросил он с некоторым раздражением.
Она качнула головой, а когда заговорила, взгляд ее вновь был обращен к танцующим.
— Не знаю. И, вообще, понятия не имею, чем все должны заниматься.
Она смутила его, нарушила ход его мыслей. Никогда в жизни ему так не хотелось излить душу, и никогда еще это не представлялось таким невозможным.
— Да, — проговорил он, как бы извиняясь, — я тоже конечно не знаю, но…
— Меня больше интересует, — продолжала она, — соответствует ли человек тому месту, которое занимает, вписывается ли в окружение. Мне все равно, пусть он даже ничего не делает. Не понимаю, почему люди должны что-то делать. Больше того, меня всегда удивляет, когда я узнаю, что кто-то чем-то занимается.
— А вы не хотите чем-нибудь заняться?
— Я хочу спать.
Секунду он ничего не мог сообразить, думая, что она на самом деле готова заснуть.
— Спать?
— Ну, что-то вроде этого. Хочу ничего не делать, но чтобы люди вокруг меня все чем-то занимались; тогда мне удобно и безопасно. Только некоторые из людей пусть вообще ничего не делают, просто составляют мне приятную компанию. Но я никогда не хотела изменить людей, и не сержусь на них за то, что они такие.
— Вы — забавная маленькая детерминистка, — рассмеялся Энтони. — И ведь вы на самом деле хотите, чтоб мир был таким?
— Ну. — начала она, возведя глаза куда-то под потолок, — а почему бы ему не быть таким? Во всяком случае, пока я… молода.
Она сделала небольшую паузу перед последним словом, и у Энтони возникло ощущение, что она хотела сказать «красива». Да, именно это она и хотела сказать.
Ее глаза оживились, и Энтони ждал, что она начнет развивать эту тему. Он. во всяком случае, считал, что деваться ей некуда; даже слегка подался вперед, чтоб ловить ее признания.
Но она просто сказала: «Идемте танцевать».
Этот зимний вечер в «Плаза» был первым из длинной череды «свиданий», которых Энтони стал искать с ней в те смятенные и чуть сумасшедшие дни перед Рождеством. Ей постоянно было некогда, и Энтони долго не мог понять, какой именно омут городской жизни с такой силой увлекает ее. Но оказалось, что она не делала больших различий. Она бывала на полуофициальных благотворительных вечерах в больших отелях, несколько раз он встречал ее на званных обедах в «Шерриз», а однажды, ожидая пока она оденется, в рамках беседы с миссис Гилберт о страсти дочери к «самоволкам», Энтони, в частности, узнал, что в обширнейших планах Глории значилось с полдюжины танцевальных вечеров, на которые он тоже был приглашен.
