Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы - Козаков Михаил Эммануилович (чтение книг TXT) 📗
— Она больна, очевидно… — мягко сказал актер. — Бедняжка!… Она только что рассказывала про свою убитую мать… она боялась встречаться тут с каким-то человеком, похожим на того самого убийцу… Ах, бедняжка!
— По-французски сначала… ха-ха-ха!… а потом вдруг — звук по-деревенски!… Ой, не могу!… — не унимался виолончелист. — Поэзия в прозе… ха-ха-ха!…
…И когда пробегала по кухне, опьянев с непривычки от пива и раздавленная, казалось, непоправимым своим, оскорбительным для других поступком, — отчего-то схватила лежавший на табурете топор и горячую, полную воды кастрюльку и бросилась бежать в сад. Горячая вода, выхлюпнувшись, ошпарила ногу, и уронила Елена Ивановна кастрюльку, а топор крепко зажала в окостеневших руках.
Шарахнулась в сторону, наткнувшись сначала — у самого дома — на какую-то женщину, оправлявшую юбку, а потом — в темной аллее — на Нему, которого теперь не узнала.
Он увидел в ее руках блеснувший топор и отскочил в сторону. А когда она, громко рыдая, побежала в глубь сада, неслышно прыгал за ней на костылях — от пьяного любопытства.
… Было двенадцать, и кафе закрывали.
— Отец! — сказала растерянно Розочка, — Отец, надо найти ее… Елену Ивановну. Я боюсь за нее!
Но он и сам уже собирался это сделать: вот удобный случай, чтобы отказать этой скандальной девушке от места…
А когда кто-то из кухни сказал ему, что пианистка схватила, убегая, топор, — Абрам Нашатырь поторопился.
На первой же аллее он столкнулся с торопливо подпрыгивающим братом.
— Абрам!… — запыхался Нёма, — Абрам!… Что случилось м?! Она повесилась… Ей-богу!
— Где?! — воскликнул Нашатырь.
— Там, где вешают белье… возле самого сарая… Я сам все видел, Абрам… все сам!…
— И ты ей не помешал, Нёма?… — тихо сказал Абрам Нашатырь. — Почему?…
Он волновался.
— Я не хотел мешать ей, Абрам… Это — такой удобный случай для нас обоих… Идем… позовем людей, милицию… чтобы ее сняли…
— Стой! — сильно сжал его руку брат. — Покажи мне, где она… идем вместе.
И Абрам Нашатырь, не отпуская руки, потащил за собой Нему.
— Как… как ты видел, Нёма?… Расскажи…
— Она бегала по саду, я — за ней: мне было интересно, Абрам, почему у нее топор вдруг в руке.
— Ну?… Ну!…
— Она два раза бросалась на мокрую землю и выла, как собака перед чьей-то смертью… Подожди, не прыгай так скоро, Абрам: ты забыл, что у меня только одна нога…
— Ну… Ну?! рассказывай же!…
— Я и рассказываю… Потом она побежала вдруг, как сумасшедшая, вот сюда, к сараю, и я — за ней. Только не мог уже догнать… а очень близко чтоб быть — боялся. Ты видишь, какая луна на открытом месте? Ну, так вот, с этого самого места я увидел: перерубила она топором веревку, что для белья, быстро… веревку на вот тот большой крюк, что для весов у тебя приделан…
— Она бешеная, Нёма… Бешеная!… — глухо бормотал Нашатырь.
— Ну да, Абрам, и на здоровье для нас обоих… Ящик там какой-то у сарая стоял, — так она этот ящик под ноги себе подставила, полезла на него… петлю сделала… и вообще все, что полагается, Абрам… Прощайте, — хотел я ей крикнуть, -так только сил у меня не хватило… Ну, пусти мою руку: я вешаться не собираюсь…
Они пошли к сараю.
Высовывавшийся из жидкой разорванной ваты пробегавших туч желтый, как медь, тазик луны освещал повисший близко над землей девичий труп. Неподалеку валялся топор. Абрам Нашатырь нагнулся и поднял его.
Руки дрожали.
— Та-ак… — сказал он, ловя свое дыханье. — Та-ак… Из-за неприличного звука… и умерла!… Тоже человек!…
Нёма не понимал.
— Идем, — сказал он, — позовем милицию. Или ты хочешь любоваться мертвым, будто он оставил тебе по завещанию наследство…
— Стой!… — ухватился за Нёмин костыль Абрам Нашатырь. — Стой… Ты прав: она мне действительно оставила наследство — тебя…
— Что это за разговоры, Абрам! И в такое время?… — встревожился Нёма.
— Ты убил ее мать, так она всю жизнь могла хотеть, чтоб тебя убил кто-нибудь другой…
Он говорил медленно, непонятно, словно раздумывал о чем-то серьезном, известном только ему одному. Рука его не оставляла Нёминого костыля.
— …И если бы она захотела сама умереть, так почему ей не отправить вперед себя того, кто убил ее мать… А?
Он уже думал вслух — этот скрытный всегда, осторожный человек.
— Абрам, что ты говоришь?! — вскрикнул Нёма. — Что это за странные разговоры?!
— Тише!… И если она только сегодня вспомнила при чужих людях про убийцу… И если убийца хочет еще, что называется, зарезать своего собственного брата, который его приютил?! Но это только я знаю… я один буду знать…
— Ты — сумасшедший, Абрам!… Ты что-то задумал, ей-богу… Нёма рванулся, но жилистая рука брата крепко ухватила за
костыль.
— Стой, я тебе говорю!… Кровосос!… Ты уедешь отсюда, я тебя в последний раз спрашиваю?! — схватил вдруг Абрам Нашатырь ворот Нёминой рубашки. — Уедешь, зверюга?!
— А-а-а!… — закричал, точно задыхаясь, Нёма. — А-а!… Караул… Правая рука Абрама Нашатыря коротким ударом железа разбила тупо хрустнувший Нёмин висок… Человек упал на землю, и мягко за ним — костыли. Абрам Нашатырь наклонился и минуту прислушивался.
Потом зажег спичку, поднес ее к мертвому лицу. Топор бросил тут же… Потом поднял быстро труп и костыли и быстро-быстро, крадучись, отнес его к тому месту, где встретил Нёму.
— Зовите милицию, — сказал он, войдя в гостиницу, — у меня в доме случилось несчастье: пианистка висит в петле, а моего брата убили. Марфа, побрызгай водой на Розочку, — ей плохо…
И вся прислуга видела в эту ночь, как падали на черствое и острое лицо хозяина его скупые, тяжелые слезы.
Всю ночь не спал: ходил по дому и по саду с милицией, успокаивал бившихся в истерике Розочку и Марфу Васильевну.
Когда ушли чужие, забрав с собой на телеге оба трупа, — был непривычно нежен с близкими и вместе с ними долго и молчаливо всматривался в оставшиеся Нёмины карточки.
Тихо сказал:
— Убила брата моего… сумасшедшая!
И все в эту ночь и позже — так думали…
А ранним утром, как всегда, вышел вслед за старым Яровом на крыльцо — встречать новых пассажиров.
Жмурилось солнце, прихорашивались на деревьях воробьи, в тишине гудела весело телеграфная проволока.
Сады пахли — яблоком…
Ленинград
Февраль - март 1926 г.
