Синьор президент - Астуриас Мигель Анхель (чтение книг TXT) 📗
Стоны пьяного, стук головы об пол – хозяйка тащила его за ноги. Ветер захлопнул дверь. Шум прекратился.
– Уже все позади, все позади… – утешал Кара де Анхель рыдающую Камилу. – Ваш отец в безопасности, вас тут никто» не тронет. Я вас в обиду не дам. Все позади, не плачьте. Вы только себя расстраиваете. Ну, не плачьте, взгляните на меня, я вам все расскажу… – Кара де Анхель гладил ее по голове.
Камила понемногу успокоилась. Он взял платок у нее из рук и вытер ей слезы. Известь и кармин рассвета проникали под дверь, освещали комнату. Живые существа принюхивались друг к другу. Ранние трели птиц изводили листву – щекотно, а не почешешься! Широко зевали колодцы. Утренний воздух заправлял волосы ночи, черные волосы мертвых, под белокурый парик.
– Вы только успокойтесь, а то все погибнет. Вы себя погубите и отца, да и меня. Я скоро вернусь и отвезу вас к дяде. Главное – выиграть время. Надо выждать. Такие дела сразу не делаются.
– Обо мне не беспокойтесь! Я теперь не боюсь, спасибо вам. Я все поняла, надо побыть здесь. Я из-за папы. Мне бы только узнать, что с ним все обошлось.
– Я пойду, попытаюсь…
– Сейчас?
– Да, сейчас.
Прежде чем уйти, Кара де Анхель обернулся, нежно погладил ее по щеке.
– Спо-кой-ней!
Дочь генерала Каналеса подняла заплаканные глаза.
– Пожалуйста, идите, узнайте…
XIII. Аресты
Ни свет ни заря выбежала из дому жена Хенаро Родаса. Мужа оставила в постели (так и не раздевался, валяется, будто кукла тряпичная!), а сыночка в корзине-колыбельке. Шесть часов утра.
Били часы на башне собора, когда Федина постучалась у дверей генеральского дома. Даст бог, не рассердятся, что рано, думала она, не выпуская из рук молотка. Что там с ними? Выйдут или нет? Надо поскорей генералу сказать, что Лусио Васкес этому идиоту, мужу моему, рассказывал.
Она перестала стучать и, ожидая, пока выйдут, размышляла: наговорили на него нищие, будто он убил полковника у Портала Господня… придут его забирать сегодня с утра… а самое плохое – сеньориту хотят украсть…
«Это уж хуже всего! Это уж хуже всего!» – повторяла она про себя и стучала, стучала.
Екнуло сердце. Неужто уже забрали? Ладно, на то он и мужчина. А вот сеньорита… Упаси господи! Срам какой!… Помереть мне на этом месте, не иначе как из этих, бесстыжих… Понаехали, гады! Это у них в горах так заведено.
Постучала еще. Дом, улица, воздух – как барабан. Господи, не открывают! Чтобы запять время, она стала разбирать трактирную вывеску. «Ту-с-теп»… Да, не больно-то много написано!… А, нет, вон по бокам фигуры нарисованы, с одного боку – мужчина, с другого – женщина… У нее изо рта надпись «Станцуем-ка тустепчик!», а у него в руке бутылка, а за спиной тоже написано – «Благодарствую».
Она устала стучать – нет никого или нарочно не открывают – и толкнула дверь. Рука провалилась неизвестно куда. Не заперто у них, что ли? Она подобрала подол вышитой юбки и, мучимая недобрым предчувствием, прошла через переднюю. Вошла в коридор, где никто ее не ждал. Действительность настигла ее, впилась холодной дробинкой. От лица отхлынула кровь, остановилось дыхание, остановился взгляд, оцепенели ноги. Она увидела цветочные горшки, сброшенные на пол, птичьи перья, истерзанные ширмы, разбитые окна, взломанные шкафы, бумаги, и платья, и стулья, и ковры – все растоптано, все стало хламом за одну ночь, мертвым мусором, постылым,
грязным, без души…
Служанка Чабелона, которой пробили череп, бродила призраком по развалинам покинутого жилья – искала сеньориту.
– Ха-ха-ха-ха! – хохотала она, – Хи-хн-хи-хи! Где ты,
Камила?
____________________
Почему никто не отзывается?… Иду! Иду! Иду!
____________________
Ей казалось, что они с Камилой играют в прятки, она искала, шарила по углам, под кроватями, за цветами, между дверьми, все перерыла.
– Ха-ха-ха-ха!… Хи-хи-хи-хи!… Хо-хо-хо-хо!… Иду! Иду! Выходи, Камила! Никак тебя не найду! Ну-ка, выходи, Камилита, уморилась я тебя искать! Ха-ха-ха-ха! Выходи!… Я иду!… Хи-хи-хи-хи!… Хо-хо-хо-хо!…
Она искала, искала, пришла к водоему, увидела в тихой воде свое отражение – взвизгнула, как раненая обезьяна, губы задрожали от смеха и от страха, ладонями закрыла лицо и скрючилась, чтобы не видеть. Шепотом просила прощения, наверное – у самой себя, что такая страшная стала, старая, маленькая, растрепанная. Снова вскрикнула. Сквозь спутанным ливень волос и решетку пальцев она увидела, как соскочило с крыши солнце, прямо на нее, а тень убежала в патио. Она очень рассердилась, выпрямилась, накинулась на свою тень и на свое отражение, воду била руками, землю – ногами. Тень извивалась. Как будто зверька бьешь! Однако сколько ее ни топчи, она все тут. Отраженье жалобно дробилось в исхлестанной воде; однако – только волны улягутся, оно опять тут как тут. Она завыла сердитым звериным воем – поняла, что не убрать с каменных плит эту угольную пыль, убегавшую из-под ног, словно и впрямь от боли, и ту, другую пыль, блестящую, которая в воде, вроде какой-то рыбы, и на нее похожа, и никак ее вниз не затолкать, ни ладонями, ни кулаками.
Кровь сочилась из ее ступней, очень устали руки, но тень и отражение не сдавались.
В последнем, отчаянном, гневном порыве она сжалась и кинулась на водоем.
Две розы упали в воду…
Колючая розовая ветка хлестнула ее по глазам…
Она извивалась и прыгала, как только что прыгала тень, пока не свалилась у подножья апельсинового дерева, пятнавшего кровью апрельские вьющиеся розы.
По улице шел военный оркестр. Вот это воины, вот это сила! Хоть сейчас под триумфальную арку! И все же, как ни старались трубачи трубить погромче и в лад, горожане просыпались лениво. Нет того чтобы поскорее вскочить, как солдаты, уставшие от безделья. Праздник – ну и хорошо! И, смиренно крестясь, они просили бога избавить их от дурных помыслов, дурных слов и дурных дел против Президента Республики.
Чабелона услышала оркестр, очнувшись от короткого забытья. Темно. Это сеньорита Камила подкралась сзади на цыпочках и закрыла ей глаза ладонями.
– Пусти, Камила! Все равно знаю… – бормотала она, поднося руки к лицу, чтобы отнять от век пальчики сеньориты – очень уж больно они нажимали.
Ветер катил по улице кукурузные початки звуков. От музыки и от темной повязки на глазах (как будто играешь в жмурки!) вспомнилась школа, где она училась грамоте, там, в Старой Деревне. Прыжок через годы, вот она большая, сидит под манговыми деревьями, и еще потом, позже, опять прыжок, едет в повозке, запряженной быками, по ровным дорогам,.мимо амбаров – от них так хорошо пахнет. Скрип колес впивается терновым венцом в молчанье молоденького погонщика, который лишил ее девственности. А покорные быки знай жуют, тащат брачное ложе. Пьяное небо над упругой равниной… Но воспоминанье отскочило куда-то в сторону, водопадом ворвались в дом какие-то люди… Звериное, черное дыхание, дикий гвалт, ругань, хохот, вопли рояля, как будто ему рвут зубы, сеньорита, исчезающая, словно запах, удар по лбу, чей-то крик, огромная тень.
Жена Родаса, Федина, нашла ее в патио – голова в крови, волосы растрепаны, платье разорвано. Она отбивалась от мух, которых невидимые руки кидали ей горстями в лицо. Увидев Федину, она закричала от ужаса и кинулась в комнаты.
– Ой, бедная, несчастная! – шептала Федина.
Под одним из окон, на полу, она увидела письмо генерала к брату Хуану. Он поручал ему Камилу… Федина не дочитала – очень уж страшно кричала Чабелона, как будто зеркала кричат, и битые стекла, и вспоротые кресла, и взломанные комоды, и сорванные портреты – и потом, надо убираться, пока не поздно. Она отерла пот сложенным вчетверо платком, который нервно комкала пальцами в дешевых кольцах; сунула письмо за пазуху и поспешила к дверям.
Поздно. Какой-то офицер грубо схватил ее. Дом окружен солдатами. В патио кричала служанка – мухи довели.
Лусио Васкес, который по настоянию трактирщицы и Камилы наблюдал за происходящим с порога «Тустепа», онемел от страха. Схватили жену Родаса, его приятеля, того самого, кому он сегодня выболтал спьяну про арест генерала.
