Зримая тьма - Голдинг Уильям (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗

Увидев во второй раз бросающего камешки аборигена, Мэтти поспешил в номер, который ему сняли в отеле «Темперанс». Он прошел прямо на двор, поднял три камешка, зажал их в кулаке…

Остановился.

И целых полчаса стоял без движения.

Наконец положил камешки обратно на землю. Вернулся в комнату, достал Библию и сверился с ней. Затем он направился в городскую ратушу, но его не пустили. На следующее утро он сделал новую попытку. Он добрался только до полированного справочного стола, где его приняли вежливо, но не проявили понимания. Тогда он ушел, накупил спичек и все следующие дни проводил у дверей ратуши, где воздвигал из спичечных коробков постройки — все выше и выше. Временами они достигали более фута в высоту, но в конце концов неизменно падали. Впервые в жизни Мэтти стал центром внимания — его окружали дети, зеваки, а иногда останавливались даже чиновники, входившие или выходившие из здания. Потом полиция заставила его перебраться на газон, и там, возможно, из-за того, что он теперь был дальше от официального заведения, взрослые и дети смеялись над ним громче. Стоя на коленях, он строил свои башни из коробков, а затем вдруг дул на них, как абориген дул на свои камешки, и все рушилось. Взрослые смеялись, и дети смеялись; а иногда кто-нибудь из детей подбегал, пока башня еще строилась, и сдувал ее, и все смеялись, или какой-нибудь нахальный мальчишка подбирался поближе и сбивал башню, и все смеялись, кричали и беззлобно ругали мальчишку — ведь все сочувствовали Мэтти и надеялись, что в один прекрасный день ему удастся поставить все коробки друг на друга — разве он не этого добивался? И когда какой-нибудь наглый сорванец — а мальчишки все наглые сорванцы, кто-нибудь из них, того гляди любой, крикнет: «Давай, лысый!» (правда, они не знали, что Мэтти скрывает под шляпой), — пинал, бил, сбивал плевком или в прыжке спичечные коробки, потрясенные зрители, симпатичные женщины, вышедшие за покупками, и пенсионеры смеялись и кричали:

— Ах ты, гаденыш!

Тогда человек в черном откидывался назад, садился на пятки и медленно обводил смеющихся зрителей взглядом из-под полей черной шляпы; а так как его лицо из двухцветного дерева было непроницаемым и суровым, все зрители, стоявшие на влажной траве, один за другим умолкали.

Через неделю Мэтти слегка усложнил игру. Он купил глиняный горшок и собрал пригоршню прутиков; и теперь, когда все начали смеяться над его спичечными коробками, Мэтти собрал прутики в кучку и, поставив сверху горшок, попытался поджечь их спичками, но ничего не получилось. Скорчившийся над своими веточками, горшком и коробками, весь в черном, он выглядел нелепо. Наглый сорванец пнул горшок, и все взрослые закричали:

— Ах ты чертенок! Ах ты проказник! Это уж Бог знает что! Ты мог его разбить!

Пока Мэтти собирал свои коробки, прутики и горшок, все разбрелись. Мэтти тоже ушел под равнодушным взглядом сторожа.

На следующий день Мэтти переместился туда, где прутикам не угрожала вода из автоматических поливалок, орошавших газоны у ратуши. Он нашел местечко на обочине около центральной автостоянки, неухоженный клочок земли с буйно разросшимися под буйными лучами солнца травой и цветами. Здесь зрители собрались не сразу. Он уже час занимался своими коробками и, возможно, сумел бы наконец поставить их все друг на друга — так в конце концов сходится самый неуступчивый пасьянс, — но дул ветерок, и на восьмом или девятом коробке башня Мэтти падала. Дети все-таки нашли его, потом и взрослые начали собираться, и все повторилось — внимание зрителей, смех, и наглый сорванец, и «Ах ты, негодный чертенок!». Теперь Мэтти сумел сложить прутики, поставить сверху горшок, чиркнуть спичкой, поджечь — это вызвало новый смех и аплодисменты, будто он клоун, который вдруг прикинулся умником. Сквозь смех и рукоплескания можно было расслышать потрескиванье прутиков под горшком, они вспыхнули, загорелась трава, громко лопались семенные коробочки — хлоп, хлоп, хлоп, и вот уже могучее пламя охватило пустошь, дети и взрослые с криками и воплями, отталкивая друг друга, бросились врассыпную, кто-то выбежал на дорогу… Визг тормозов, лязг сталкивающихся машин, вопли, проклятия.

— Знаете, — мягко сказал секретарь, — не надо так делать.

Седая грива на голове секретаря была уложена столь тщательно и искусно, что казалась вычеканенной из серебра. У секретаря, на слух Мэтти, было такое же произношение, какое было когда-то у старого мистера Педигри.

— Вы обещаете больше так не делать?

Мэтти не ответил. Секретарь перелистал бумаги.

— Миссис Робора, миссис Бовери, миссис Круден, мисс Борроудэйл, мистер Левински, мистер Уайман, мистер Мендоза, мистер Буонаротти — как вы думаете, он не художник?.. Видите ли, из-за вас столько людей получило ожоги… они очень, очень разгневаны… Нет, нет! Вам ни в коем случае нельзя больше так делать!

Он собрал бумаги, положил сверху серебряный карандаш и посмотрел на Мэтти.

— Знаете, вы не правы. Думается, люди, подобные вам, существовали всегда. Нет, я не имею ничего против сути послания. Нам известно состояние вещей, мы знаем опасность и нелепость этой метеорологической игры. Но видите ли, мы избраны. Нет, вы ошибаетесь, считая, что люди не смогут прочесть ваше послание, понять ваш язык. Конечно, смогут. Ирония в том, что предсказания бедствий всегда были понятны только людям знающим, образованным, а те, кто больше всего страдал от бедствий, — слабые и обездоленные, самые невежественные и потому беспомощные, они-то как раз ничего не воспринимали. Понимаете? Все фараоново войско… а до того все первенцы этих темных феллахов…

Он встал, подошел к окну и, сложив руки за спиной, обвел взглядом улицу.

— Ураган не обрушится на правительство, поверьте мне, и бомба тоже на него не упадет.

Мэтти по-прежнему молчал.

— Вы из какой части Англии? Наверняка с юга. Из Лондона? По-моему, вам лучше вернуться на родину. Насколько могу судить, вы никогда не перестанете… Люди, подобные вам, всегда стоят на своем. Да, вам лучше плыть домой. В конце концов, — он внезапно повернулся, — там ваш язык нужнее, чем здесь.

— Я хочу обратно.

Секретарь с облегчением опустился в кресло.

— Превосходно! Вы даже не представляете себе, как я рад… Понимаете, нам казалось, что после этого пренеприятнейшего случая с туземцем, с аборигеном — знаете, они настаивают, чтобы их называли «аборигенными», будто они прилагательное, — нам казалось, мы должны что-то для вас сделать…

Он подался вперед, оперевшись о стол сомкнутыми ладонями.

— …И прежде чем мы расстанемся, скажите мне… Вы обладаете каким-то… каким-то особым восприятием, экстрасенсорным восприятием, ясновидением? Одним словом, вы видите?

Мэтти смотрел на него, сомкнув губы, как железные створки. Секретарь прищурился.

— Я имею в виду, мой дорогой друг, ту информацию, которую вы призваны вдолбить в уши нашему невнемлющему миру…

Мгновение-другое Мэтти ничего не говорил. Затем, поначалу медленно, а под конец рывком, поднялся, встал напротив секретаря, но смотрел не на него, а поверх его головы в окно. Лицо Мэтти исказилось, но он не издал ни звука. Он прижал стиснутые кулаки к груди, и из его искривленного рта вырвались два слова, два мяча для гольфа:

— Я чувствую!

Повернулся, вышел, минуя один кабинет за другим, в мраморный вестибюль, и вниз по ступенькам, прочь. Сделав несколько покупок, среди которых только одна — карта — не казалась странной, Мэтти сложил их в свою старенькую машину, и город больше его никогда не видел. Собственно, вся Австралия навсегда рассталась с его чудачествами. Все оставшееся время в этой стране он не выделялся ничем, кроме черной одежды и отталкивающего лица. Но если людям Австралии было до него мало дела, то находились другие, неравнодушные к нему существа. Мэтти проехал много миль со своими странными покупками, — казалось, он ищет нечто — скорее большое, чем малое. Похоже, он хотел спуститься вниз; найти водоем и опуститься в него, отыскать жаркое, зловонное место и стать таким же, как оно. Сочетание того и другого иногда встречается в природе; но, как правило, в такие места очень трудно проехать на автомобиле. Поэтому Мэтти пришлось долго петлять по незнакомым местам и частенько ночевать в машине. Он натыкался на деревушки из трех полуразвалившихся лачуг с крышами из гофрированного железа, скрежетавшего и лязгавшего под горячим ветром, а на мили вокруг — ни одного дерева. Он проезжал мимо зданий в палладианском [7] стиле, построенных среди гигантских деревьев, на которых орали красные какаду, а ухоженные пруды заросли лилиями. Он обгонял людей, едущих в двуколках, запряженных лошадьми, ступающими изящно, высоко поднимая ноги. Наконец он нашел нечто, не нужное никому другому, осмотрел в ярком солнечном свете — хотя даже в полдень лишь немногие лучи пробивались к воде — и стал следить, пожалуй, даже с трепетом, который никогда не отражался на его лице, за бревноподобными существами, ускользавшими одно за другим из поля зрения. И он отправился искать сухое место, чтобы там подождать. Он читал свою Библию в деревянном переплете, и до самых сумерек его не отпускала легкая дрожь. Он заново приглядывался к знакомым предметам, как будто в них могло найтись нечто, дающее успокоение. Но чаще всего, конечно, разглядывал Библию, словно никогда не видел ее раньше. Для него стало важным, что ее переплет сделан из самшита, и он задумался, почему; мелькнула мимолетная мысль — для надежности, но это было странно, ведь Слово не нуждается в защите. Так он просидел много часов, пока солнце прошло весь свой привычный путь по небу, нырнуло за горизонт и появились звезды.