Россия распятая - Глазунов Илья (бесплатные онлайн книги читаем полные версии TXT) 📗
Во время фестиваля, памятуя приглашение приходить к ним «как к себе домой», я привел в бывший особняк Рябушинского несколько моих новых друзей по фестивалю – Збышека Цибульского, талантливого актера, известного зрителю по фильму «Пепел и алмаз», который стал эпохой в мировом кино наряду с фильмами Феллини, Висконти, Антониони. Збышек просил разрешения взять с собой знаменитого актера Кобьеля. Человек сатирического ума, помноженного на импульсивность, он буквально мучил меня вопросами: «Илья, коханый, как же так, Рябушинский с Горьким приятели были, тот ему „пеньёнзы“ (деньги – И.Г.) на революцию давал для Ленина, а потом – трахбах– вселился в это чужое великолепие?»
После фестиваля, оказавшись в глухой пустоте одиночества и памятуя, что семья Пешковых дружит с министром культуры СССР Михайловым, я позвонил им из телефона-автомата. Меня встретил Александр Александрович, который на этот раз был один в пустой столовой. «Против меня словно заговор, – начал я, – я был у Сергея Васильевича Герасимова с просьбой принять меня в Союз художников хотя бы кандидатом – тогда, может быть, и прописка засветилась бы и заказишко подкинули. А то ведь не только на краски, даже на еду денег нет». Лицо Александра Александровича было невозмутимо. Желая расшевелить его, я перешел на живой рассказ: «Прихожу на улицу Горького в Союз художников, Герасимов принял меня дружелюбно, выслушал и с улыбкой ответил: „Вот ко мне бы сейчас Микеланджело зашел. – Здрасьте, Сергей Васильевич! – „3драсьте товарищ Микеланджело. Чего изволите?“ А он бы, как и вы: хочу в Союз художников города Москвы“.
«Ну, и что дальше?» – перебил меня Александр Александрович. «А дальше Герасимов продолжил: „А какая у Вас прописка, товарищ Микеланджело“, – спросил бы я у него, а он бы ответил: „Римская, Сергей Васильевич“. Я показал, как он развел руками. „Не могу принять вас в московский Союз, товарищ Буонаротти“. У Вас, товарищ Глазунов, прописка ленинградская, но и туда вам дорога навсегда заказана, хоть это и ваш родной город». А потом Сергей Васильевич не выдержал и сорвался: «У меня ученики поталантливее вас, а ни с какими выставками не лезут. Саморекламщик вы! Всех восстановили против себя в Союзе художников, вот и расхлебывайте кашу, которую заварили. вот уж поистине – художник от слова худо, как в народе говорят». На этом аудиенция окончилась.
Друг Тимоши Александр Александрович оставался холоден и невозмутим: «А теперь, Илья, послушайте, что я вам скажу. Министр культуры, друг нашей семьи, товарищ Михайлов сказал нам, что если мы вас будем принимать, то он перестанет к нам приходить. Вы ухитрились восстановить против себя всех. Да еще хотели отступление советских войск на осенней выставке показать. Я вам рекомендую одно – уехать по предписанию в провинцию, преподавать в ремесленном училище, и тогда вас, очевидно, обеспечат работой. Если вы этого не сделаете, к нам дорога вам заказана. А так по прошествии времени, может, и увидимся».
Страшно сказать, но более тридцати лет я не имел желания посетить дом Рябушинского. Пару раз на улице встретил Марфу, вроде бы совсем не подверженную процессу старения. У нее, были все те же тихие серые глаза. И лишь в конце июня 1996 года впервые после долгих лет вошел я в знакомые залы, созданные гением Шехтеля. Все то же, словно время остановилось. Никто из работников музея не мог мне назвать фамилию последнего друга семьи Пешковых. «Телефон Марфы и Дарьи тоже не знаем». С щемящим чувством скоротечности времени, выйдя на улицу, поглядел на цветы Врубеля. Они все такие же – цветы злого добра или доброго зла. Цветы, словно выросшие на могиле русского «Серебряного века»… Горька и поучительна судьба у Максима Горького. Он столько сделал для приближения революции, а она же его и уничтожила, когда он ей стал больше не нужен. Горький-Пешков был всего лишь пешкой в механизме темных сил, обрекших Россию на долгие годы геноцида и разорения. Умный был он, «сознательный» запевала грядущей бури да продал свою душу…
Многие представители московской интеллигенции видя кампанию развернутой против меня травли, стремились протянуть мне руку, помочь выбраться из ледяного водоворота советской действительности. Когда я с женой обосновался в каморке в доме номер 29 по улице Воровского, мы часто заходили в находившийся наискосок от нашего дома Дом литераторов, принадлежавший до революции семье Олсуфьевых (их наследница Олсуфьева-Боргезе проживала в эмиграции в Риме). К дому этому примыкала очаровательная по архитектуре московская усадьба, которую старые москвичи и поныне называют «Дом Ростовых». Именно здесь, по преданию, Наташа Ростова из «Войны мира» велела скинуть с телег вещи и мебель положить на них солдат, раненных в Бородинском сражении. Потом в доме этом был Союз писателей СССР.
…Когда в концертном зале ЦДРИ происходило бурное обсуждение моей выставки, я получил восторженный отзыв – записку о моей выставке желании познакомиться. Подпись: Евгений Евтушенко. В выставочном зале ЦДРИ я увидел высокого, худощавого молодого человека. Как выяснилось, он был моложе меня на три года, улыбаясь своей, я бы сказал, «неопределенной» улыбкой, в которой сочетались уверенность в себе, желание понравиться и неназойливое изучение собеседника: «Илья, познакомься, моя жена – Белла Ахмадулина, она тоже поэтесса». Женя был элегантно одет, но меня удивила его, как мне показалось, женская шуба из серого меха с затянутым под воротником на французский манер темно-синим шарфом, У Жени всегда было много народа, и он в своем застолье познакомил меня с грузинскими поэтами, которых он тогда переводил. Вино лилось рекой. Женя явно преуспевал, и почти каждый год у него, несмотря на его молодость, выходило по книге стихов. Я сразу ощутил неугомонную талантливость моего нового приятеля, который стартовал в жизнь как ракета, ежесекундно набирающая высоту.
Будучи человеком непьющим, я не желал мешать веселой компании московских и грузинских поэтов, обсуждающих свои дела, и стал листать его книги. В одной из первых я обратил внимание на стихотворение 1950 года «Ночь шагает по Москве»:
Не скрою, уже тогда в 1957 году, меня удивили, насторожили и покоробили эти его стихи.
А как бесконечно далеки от меня и чужды по содержанию строчки, написанные Евтушенко в 1955 году.
Как мне известно, Женя никогда не был членом партии, и потому я недоумевал, читая его стихотворение «Партийный билет», написанное, если не ошибаюсь, тогда же, в 1957 году:
