Церковное привидение: Собрание готических рассказов - Барэм Ричард Харрис (читать книги .txt) 📗
Сибил — моя кузина и добрая приятельница; в прежние времена, когда я еще не имел адвокатской практики, я не раз и не два в нее влюблялся. Но она, проявив немалое благоразумие, сделала иной выбор и вышла за некоего Ладло — Роберта Джона Ладло, моего соученика. Это был человек веселого, доброго нрава, страстный охотник, мировой судья и помощник лорда-лейтенанта в своем графстве, [343] а также в некотором роде любитель древностей. У него был охотничий домик в Лестершире, [344] где он проводил охотничий сезон, но с февраля по октябрь он жил у себя на вересковой пустоши. Дом назывался Хаус-оф-Мор; в последние годы я ненадолго заезжал туда раз или два. Я помнил, как там уединенно и уютно, вспоминал обаятельную застенчивость Сибил, общительность и гостеприимство Ладло. Именно эти воспоминания заставили меня крепко задуматься о письме, которое в то утро нарушило мою спокойную жизнь. «Ты обещал навестить нас осенью, — писала Сибил, — и мне хочется, чтобы ты приехал как можно скорее». Пока это была обычная вежливость. Но далее выяснилось, что Ладло заболел, чем — неизвестно, однако Сибил предполагала, что это болезнь сердца. Подписалась она «твоя любящая кузина», далее следовал краткий взволнованный постскриптум, в котором светские условности были отброшены. «Бога ради, приезжай нас навестить! — взывали каракули Сибил. — Боб ужасно болен, и я схожу с ума. Не медли». Вдогонку было добавлено: «Не бери с собой врачей. Их это дело не касается».
Она твердо надеялась, что я приеду, и я, соответственно, пустился в путь. Раздумывать не приходилось, оставалось только посетовать на свое злосчастье. Утром мне портили настроение досадные мысли о том, что уже прилетают вальдшнепы и что Кланройдены умоляли меня остаться, днем его испортило еще больше путешествие по угрюмым местам с угольными шахтами. Леса вокруг реки Мор тоже не придавали бодрости духа. Я тревожился за Сибил и Ладло, а эта треклятая окрестность при первом взгляде всегда наводила на меня, можно даже сказать, ужас. Назовите это глупостью, но оговорю, что нервы у меня железные и перепадам настроения я не подвержен. Это просто органическая нелюбовь к тучной мощной почве, к запахам леса и древности, к унылым дорогам, деревьям, к аромату старой тайны. Я вызывающе здоровый, законченный обыватель. Мне нравятся четкие очертания и насыщенные цвета; при виде Мора, с полутонами и туманными далями, у меня наступал упадок духа. Даже когда дорога пошла в гору и лес кончился, на сменившей его вересковой пустоши не нашлось ничего, что бы меня подбодрило. Это было настоящее вересковое царство на высоте 800 футов над уровнем моря, и по нему пролегала старая, заросшая травой дорога. Слева стояли невысокие холмы, справа, после нескольких миль торфяников, запылали трубы шахт и нефтезаводов. Впереди простиралась вересковая пустошь, доходившая до самого горизонта, где угасали последние отблески солнца. Могильную тишину нарушал только скрип колес на травянистой дороге; единственными признаками жизни казались огни на севере. Никогда я не ощущал так остро, что передвигаюсь по безжизненному пространству. Все внушало тревогу, и на меня напала нервная дрожь. Во впадинах поблескивали озерца, текли бурые от торфа ручьи, там и сям из земли торчали острые, отвратительно красные камни.
Мне вспомнилось, как Ладло в рассказах об этом месте называл его Мананном, священной землей древних. [345] Тогда я пропустил его слова мимо ушей, но теперь мне пришло в голову, что предки сделали мудрый выбор. Земля, воздух — все здесь было пропитано загадочной жутью. В окружении сырых, таинственных лесов, по соседству с краем угля и железа, в относительной близости столицы, эта местность являла собой зловещие остатки варварских времен. На низких холмах лежали зеленые пастбища с прозрачными реками и светлыми долинами, но здесь, в торфяной пустыне, стада овец и возделанные поля попадались редко. Хаус-оф-Мор был единственным на много миль жилищем, и, если не считать захудалой деревушки, этот первозданный холмистый край находился в полном распоряжении диких зверей. Охота тут была очень недурная, но даже ради лучшей в мире охоты я не согласился бы поселиться в подобных краях. Ладло заболел — что ж, меня это не удивило. На возвышенности не всегда хороший воздух, вересковая пустошь — не самое здоровое место, а жизнь селянина бывает тяжелей, чем жизнь городского обитателя. Меня снова пробрала дрожь: за несколько часов я словно бы перенесся из ясного полудня в промозглые сумерки.
Миновав деревню, мы въехали в ворота, рядом с которыми стояла сторожка. Здесь снова появились деревья — свежие посадки безобидных маленьких елочек, которые вовсю пускали новые побеги. Вблизи дома росло несколько больших платанов, уродливые кусты бузины сливались в непролазные дебри. Даже в полумраке я разглядел, что лужайки были аккуратно подстрижены и клумбы тоже неплохо ухожены для этого времени года; несомненно, Сибил следила за работой садовников. Внезапно перед глазами оказалось длинное беленое здание, более чем когда-либо напоминавшее казарму, и впервые с тех пор, как я покинул Гленэсилл, на душе сделалось спокойно. Здесь меня ждет тепло и приятное общество — и верно, дверь холла была распахнута, а перед ней, в потоке света, стояла, встречая меня, Сибил.
Пока я вылезал из экипажа, она сбежала по ступенькам, бросила несколько слов кучеру, схватила меня за рукав и потянула в тень.
— О Генри, спасибо огромное, что приехал. Не подавай виду, что знаешь о болезни Боба. Мы об этом не говорим. Объясню позднее. Мне бы хотелось, чтобы ты его развеселил. А теперь нужно идти в дом, Боб уже в холле, ждет.
Пока я мигал, привыкая к свету, Ладло с простертыми руками вышел мне навстречу и, как обычно, весело меня приветствовал. Всмотревшись, я не заметил в его внешности ничего настораживающего: немного, пожалуй, обмяк рот и под глазами наметились мешки, но цвет лица свежий, здоровый. Кто изменился, так это Сибил. Она была бледна, красивые глаза глядели жалобно, обаятельную робость сменили уверенность и самообладание, свойственные страдальцам. Меня это просто потрясло, и, переодеваясь, я мысленно злился на Ладло. Что это за болезнь такая? Ладло весел и глядит здоровяком, в то время как Сибил бледна, и все же отчаянный постскриптум написан не им, а Сибил. Греясь у камина, я решил: неприятности в этом семействе явно требуют моего вмешательства.
Супруги Ладло ожидали меня в гостиной. В поведении Сибил я заметил нечто новое и странное. Она смотрела на мужа покровительственно, как мать, он же, бывший прежде образцом мужской независимости, с забавной собачьей преданностью жался к жене. В разговоре он по преимуществу повторял ее слова. В ожидании обеда Ладло говорил о погоде, охоте и Мейбл Кланройден. Потом он повел себя странно: когда я собирался проводить Сибил к обеду, Ладло меня опередил и, обхватив левой рукой ее правый локоть, возглавил процессию, а я, несколько ошеломленный, остался в хвосте.
Второго такого унылого обеда я не припомню. В большей части комнат Хаус-оф-Мора стены отделаны красивыми панелями времен короля Георга, [346] но в столовой они ровные, расписанные приглушенными тонами под камень. Передо мной, на неприятного вида картине, Авраам приносил в жертву Исаака. Над каминной полкой висело несколько фотографий охотников из общества «Куорн», [347] оставшееся место заполняли пять или шесть невыразительных фамильных портретов. Но меня удивило одно новшество. С пьедестала хмуро взирал большой мраморный бюст, античный подлинник. Портрет, в стиле позднего Рима, принадлежал, несомненно, какому-то императору; его величественное чело, крепкая шея, непроницаемо-высокомерно поджатые губы составляли поразительный контраст обыденному окружению. Указав кивком на бюст, я спросил, кого он изображает.
