Церковное привидение: Собрание готических рассказов - Барэм Ричард Харрис (читать книги .txt) 📗
Неделю или больше Ладло донимало нечто вроде религиозной мании. Когда человек со здоровым, светским складом ума пускается в океан злоключений, связанных с верой, он оказывается самым беспомощным мореплавателем, поскольку не владеет даже элементарными знаниями о ветрах и приливах. О былой беспечности нечего было и вспоминать; в новом мире, внезапно окружившем Ладло, не находилось места прежним общеизвестным истинам. И все время, не забудьте, суровая пытка: от разума, осознающего муки, и от непрестанного физического страха. Одно время Ладло был близок к умопомешательству.
Затем, благодаря случайности, его бедствие приняло новый оборот. Однажды он, сидя с Сибил в библиотеке, наткнулся ненароком на одну книгу и принялся ее перелистывать. Прочел страницу-другую и нашел историю, сходную с его собственной. Это была написанная по-французски биография Юстиниана, одна из безграмотных поделок прошлого века, стряпня из Прокопия [356] и обрывков римского права. Черным по белому там был описан его случай, а ведь речь шла о великом государе! Это была утешительная новость, и, как ни странно, Ладло некоторое время даже гордился своей болезнью. Он обожествлял великого императора, прочитывал все доступные материалы о нем, не исключая пандекты и дигесты. За баснословную цену выписал его бюст и поместил в столовой. Принялся изучать своего венценосного предшественника и сделал его своим кумиром. Как я уже сказал, способности у Ладло были средние и силой воображения он никак не отличался. И все же он умудрился из басен «Тайной истории» и незрелых опусов германских законоведов соорудить замечательный портрет. Он рисовал его, сидя в полутемной библиотеке: спокойный, хладнокровный государь, наследник дакского мистицизма, [357] держит в повиновении огромный мир, дарует ему законы и религию, сражается, строит церкви и в то же время непрестанно ищет мира для собственной души. Церковник и воин, почитаемый целым миром, не может унять дрожи в губах — слева от него вечно присутствует Наблюдатель у Порога. Бывало, ночами в большом Медном дворце часовые слышали, как император шагал по темным коридорам — один и одновременно не один; как-то некий слуга, войдя с лампой, увидел на лице хозяина невообразимую гримасу, а рядом с ним — нечто не имевшее ни лица, ни образа, однако слуга с уверенностью опознал в нем Зло, древнейшее, чем звезды. Безумный бред! Я потер глаза, дабы убедиться, что не сплю. Нет! Вот передо мной мой друг со страдальческой миной на лице, а вот библиотека Мора.
Потом он заговорил о Феодоре — актрисе, блуднице, devote, императрице. [358] Сия дама представлялась ему частью предельного кошмара, образом безобразного «нечто», сопровождавшего императора. Я чувствовал, что поддаюсь внушению. У меня нет нервов и почти отсутствует воображение, но на один миг мне представилось жуткое, лишенное черт лицо, которое вечно корчится у человека под боком, пока, с приходом тьмы и одиночества, не обретет власти и не восстанет. Глядя на такого человека в кресле напротив, я содрогнулся. Его пустые глаза созерцали то, что было мне недоступно, и я замечал в них страх. Я понял, что дело обстоит более чем серьезно. Дьявольская фантазия, бредовая или нет, заступила место здравого рассудка, пыточное колесо постепенно крушило моего друга. Его левая ладонь конвульсивно дернулась, я едва не вскрикнул. То, что прежде казалось смешным, ныне выглядело как окончательное свидетельство трагедии.
Он замолк, я встал и нетвердыми шагами подошел к окну. Лучше непроницаемый мрак снаружи, чем неосязаемый ужас внутри. Подняв раму, я оглядел пустошь. За окном не было ничего, кроме черноты и зловещего шелеста бузины. Удрученный этим звуком, я закрыл окно.
— Эта земля — древний Мананн, — говорил Ладло. — Мы здесь по ту сторону граничной черты. Слышишь ветер?
Стряхнув с себя безумие, я посмотрел на часы. Было без малого час.
— Что мы за придурки?! Я иду в постель.
Ладло ответил мне беспомощным взглядом.
— Ради бога, не оставляй меня одного, — простонал он. — Приведи Сибил.
Вместе мы вернулись в холл, Ладло лихорадочно цеплялся за мою руку. В кресле у камина кто-то спал, и я опечалился, узнав хозяйку дома. Бедная девочка, должно быть, смертельно устала. С обычным озабоченным видом она поднялась на ноги.
— Прости, Генри, Боб продержал тебя полночи, — сказала она. — Надеюсь, ты будешь хорошо спать. Завтрак, как ты знаешь, в девять.
И я ушел к себе.
Над кроватью у меня висела картинка, копия с итальянского полотна, изображавшего Христа и бесноватого. Что-то меня подтолкнуло осветить картину свечой. Лицо безумца было искажено страстью и мукой, в глазах застыло уже известное мне страдальческое выражение. У его левого бока корчилась какая-то туманная фигура.
Я быстро забрался в постель, но не уснул. Ум у меня заходил за разум. Из светлого, радостного пространства современности меня кинуло в туман древних суеверий. Мозг осаждали старые трагические истории времен моего кальвинистского воспитания. Человек, одержимый дьяволом, — фантазия не новая, но я думал, что Наука описала, исследовала и вдоль и поперек истолковала дьявола, тем самым не оставив ему места в мире. Мне вспомнилось, как я, прежде чем взяться за юриспруденцию, совал нос в оккультные предметы: вспомнились история падуанского монаха Донизария, нечестивая легенда о Лике Прозерпины, байки о суккубах и инкубах, Леннан Сих и Скрытом Присутствии. [359] Но здесь речь шла о чем-то еще более странном. Я столкнулся с той же одержимостью, которая тому назад пятнадцать веков заставляла креститься и трепетать монахов Нового Рима. Некая дьявольская оккультная сила, пережившая века, пробудилась после долгого сна. Одному Богу ведомо, какие земные нити связывали блестящего императора мира с моим прозаическим другом, берега Босфора в пене прибоя — с этим пустынным приходом! Однако земля эта — не что иное, как древний Мананн! Дух — коварное наследие пиктов и римлян — мог сохраниться в земле и воздухе. Я ощущал и ранее сверхъестественную опасность, исходящую от этих мест, я с самого начала предрекал беду. В раздражении я встал и ополоснул лицо холодной водой.
Потом вновь улегся в постель, невесело смеясь над своим легковерием. Чтобы я, трезвый, рациональный человек, поверил в эти дикие басни — бред, да и только. Нужно решительно отвергнуть эти безрассудные теории. Они вызваны телесным нездоровьем: расстроенная печень, слабое сердце, плохая циркуляция крови — что-нибудь подобное. На худой конец — мозговая болезнь, поддающаяся лечению. Я поклялся себе, что на следующее же утро приглашу в Мор самого лучшего врача из Эдинбурга.
Хуже всего было то, что долг диктовал мне не отступаться. Я предвидел, что остаток отпуска будет испорчен. Засяду в этом узилище, санитаром и сиделкой в одном лице, и буду выслушивать дурацкие фантазии. Перспектива открывалась не самая радужная, и при мысли о Гленэсилле и вальдшнепах я поминал Ладло недобрым словом. Но выхода не было. Мое присутствие принесет пользу Ладло, а кроме того, нельзя допустить, чтобы он доконал Сибил своими причудами.
Раздражение вытеснило страх, и я немного успокоился. Затем я уснул и, хоть и неспокойно, проспал до утра. Встал я уже в лучшем расположении духа. Утреннее солнце сотворило чудо с вересковой пустошью. Низкие холмы четко и ярко вырисовывались на фоне бледного октябрьского неба, на бузине сверкал иней, из озерца тянулась к небу в мелких облачках сырая утренняя дымка. День вставал бодряще холодный; я в хорошем настроении оделся и сошел к завтраку.
Вид у Ладло был цветущий, не то что вчера. Мы сели за стол вдвоем: Сибил завтракала в постели. Я отметил его хороший аппетит, и Ладло широко улыбнулся. За едой он два раза пошутил, часто смеялся, и мои вчерашние впечатления стали изглаживаться из памяти. Мне подумалось, что я со спокойной совестью мог бы и уехать из Мора. Ладло забыл о болезни. Когда я случайно затронул эту тему, его лицо ничего не выразило.
