Были и небыли - Васильев Борис Львович (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации txt) 📗
Это были мгновения не только величайшего боевого подъема — это было единение. В бою перемешались русские и болгары, солдаты и офицеры, перемешались, помогая друг другу, выручая из беды, спасая от гибели. Неудержимый боевой восторг общей победы охватил всех. Орловец в грязной изодранной рубахе вскочил на бруствер ложемента.
— Братья! — крикнул он, и Гавриил узнал жениха своей сестры. — Братья русские, братья болгары! Общее дело сплотило нас, общая кровь породнила. Поклянемся же умереть здесь, но не пустить турок в долину Янтры!..
— Клянемся! — откликнулись ложементы. — Клянемся! Клянемся! Клянемся!
Орловцы бросились к ополченцам, ополченцы — к орловцам: русские и болгары троекратно целовали друг друга, узнавали имена. У многих на глазах блестели слезы, а Никитин восторженно плакал, но в тот миг никто не стеснялся слез. И только капитан Нинов стоял с сухими глазами.
— Примите мои соболезнования, — тихо сказал Олексин.
— Не надо соболезновать, — строго сказал капитан. — Мой мальчик пал за свободу. — Он вдруг выпрямился, крикнул: — Это — наша земля! Наша! Ляжем костьми, но не отдадим ее османам! Не отдадим никогда!
Голос его звенел от боли и горя, а глаза оставались сухими. При каждой фразе старик торжественно простирал раскрытую ладонь над мертвым сыном, точно призывая его в свидетели и одновременно клянясь его гибелью.
— Велики ли потери, поручик?
Гавриил оглянулся. К ним подходил генерал Столетов в сопровождении ординарца Петра Берковского.
— Ложементы удержу, ваше превосходительство.
— Благодарю, — Столетов снял фуражку, шагнул к Нинову и склонил голову. — Позвольте считать вас братом, капитан Нинов.
— Здравствуй, брат, — тихо ответил Нинов.
Он обнял генерала, плечи его затряслись. Берковский бросился к нему, но капитан уже овладел собой и, троекратно поцеловав Столетова, отстранился с прежним замкнутым лицом.
Генерал обернулся к Олексину:
— Выстоим, поручик?
— Или умрем тут, генерал.
Николай Григорьевич молча протянул Гавриилу руку.
Через час турки возобновили ружейный обстрел ложементов. Одновременно на скатах Тырсовой горы задвигались густые массы таборов, готовясь к новой атаке. Толстой отдал приказание офицерам следить и первым, подавая пример, встал в ложементе. Офицеры один за другим падали от черкесских пуль, но туркам не удалось незамеченными спуститься с гор: русская артиллерия вовремя открыла прицельный огонь.
И эта атака захлебнулась. Разбитые таборы спешно втягивались под защиту скал, пороховые дымы поползли в ущелья, открывая раскаленное солнце. На всей позиции не было ни клочка тени и ни глотка воды. А черкесский огонь не ослабевал, пули пронизывали все пространство, и даже лежавшие за брустверами батарей резервы уже несли потери. И еще не растаяли дымы, не успели передохнуть защитники, как у краев плато в непосредственной близости от ложементов снова показались сотни красных фесок. Противник повторял атаку с той лишь разницей, что на сей раз поддерживал ее несмолкаемым ружейным огнем.
Эта схватка была продолжительнее и яростнее первой. Противники дрались врукопашную на крутых скатах, у обрывов, и часто тяжко раненные орловцы и ополченцы в последнем усилии цеплялись за врага и вместе с ним летели в пропасть. Взаимное ожесточение выходило за рамки привычных боев: потеряв оружие, защитники грудью бросались на штыки, стремясь заслонить товарищей, а аскеры хватались руками за сабли офицеров, рвали их на себя и, сбив с ног, тут же приканчивали. Так потащили было Никитина — по неопытности он продел кисть в темляк и не мог отпустить сабли; его отбили орловцы, дружно ударив на турок, уже волочивших к себе подпоручика. Гавриил водил ополченцев, по-прежнему вооруженный револьверами: болела рука, раненная в битве за Самарское знамя. Он и в этом бою старался не терять спокойствия, видел все, вовремя приходил на помощь и не тратил зря патронов, выискивая офицеров. В разгар побоища, когда казалось, что турки вот-вот сомнут горсточку защитников, Петр Берковский привел резервный взвод. Эта помощь и решила судьбу штурма: турки были отброшены.
В первый день боев — самый длинный день «шипкинского семиднева» — левый фланг отбил десять турецких атак: в среднем они повторялись через каждый час. Глотки горели от надсадных криков, каменной пыли, порохового смрада и копоти. Последнюю атаку противник предпринял против Стальной батареи уже при лунном свете; отбиваться опять пришлось врукопашную, но отбили и ее, десятую. И тогда наступила тишина, только всю ночь не замолкая, мучительно стонали под обрывами раненые.
Солдатам и офицерам роздали сухари. А надо было исправлять и достраивать ложементы, хоронить убитых, позаботиться о раненых. На это уже недоставало сил, но в темноте беззвучно задвигались тени: шли болгарские женщины и дети, которых только сейчас Столетов допустил на позиции. Они принесли воду, занялись ранеными и убитыми.
Было приказано отдыхать поочередно, но на позициях все равно никто не спал. Сказывались и возбуждение боем, и та безмерная усталость, за которой исчезает даже сон. Лишь юный подпоручик Никитин сладко похрапывал на дне ложемента, заботливо укрытый солдатскими шинелями.
Около полуночи полковник Липинский привел Брянский полк, и Столетов вздохнул с облегчением: можно было прикрыть беспокоивший его правый фланг, на котором турки, правда, пока не атаковали. Отданный им боевой приказ был по-суворовски лаконичен: «Держать перевал».
С низин потянуло прохладой, скопившимся пороховым дымом, запахом искромсанных тел. Олексин сидел под скалой на шинели, понимал, что должен хоть немного вздремнуть, но не дремалось и даже не думалось. От непомерной усталости ломило все тело, ныла растревоженная рана на руке и все время хотелось пить. Он сдерживал себя, лишь изредка делая глоток из фляжки, которую ему принес болгарский парнишка: берег воду на завтрашний день. В соседних ложементах тихо и грустно пели орловцы.
— Олексин, вы? — Беневоленский в наброшенной на плечи шинели опустился рядом. — Искал вас.
— Ранены? — спросил поручик, увидев перебинтованную руку.
— Пуля. По счастью, в мякоть.
— Это когда вас на бруствер энтузиазмом вынесло?
— Нет, позже, в атаке, — Беневоленский усмехнулся. — Никогда не переживал такого подъема, Олексин, такого торжества духа, что ли.
— Ступайте-ка к доктору Конькову, господин энтузиаст.
— Зачем? Я еще могу стрелять и перевязывать — разве этого мало?
— Я хочу сохранить жениха для сестры, Прохоров.
Аверьян Леонидович помолчал, в темноте искоса поглядывая на грязное, осунувшееся лицо поручика. Потом сказал тихо:
— Я не хочу более обманывать вас, Гавриил Иванович. Я никакой не Прохоров, и зовут меня совсем не Аркадием Петровичем. Я — Аверьян Леонидович Беневоленский, сын священника села Борок, что неподалеку от Высокого. Нет, нет, я не вор, я не подделывал векселей и никого не убивал: за мной охотились, вот и пришлось сменить паспорт.
— Кто за вами охотился? — устало спросил поручик. — Если признаваться, так до конца.
— Вы правы, Олексин, — Беневоленский опять помолчал, все еще не решаясь. — Что вы знаете о народниках? Я имею в виду не говорунов типа господина Лаврова, а настоящих революционеров.
— Я не имею чести быть знакомым ни с господином Лавровым, ни с кем-либо из настоящих революционеров, — сказал Гавриил. — Впрочем, в Сербии под моей командой служили трое парижан-коммунаров, и это не мешало им быть отважными солдатами.
— Наша деятельность требует мужества, Олексин.
— Ваша?
— Да. Я разделяю мысли Ткачева с существенными, правда, поправками, но это — уже теория.
— Надеюсь, вы не втянули Марию в свою мужественную деятельность?
Он спросил с ворчливой улыбкой. Он никогда не интересовался никакими учениями, относясь к ним с полным равнодушием, знал, что Василий увлекается революционной пропагандой, предполагал, что Федор пойдет той же дорогой, но никогда никого не осуждал. Каждый человек волен поступать по долгу совести — этому учил отец, и все Олексины воспринимали свободомыслие как нечто само собой разумеющееся.
