Гость из Альтрурии - Хоуэллс Уильям Дин (читаем книги онлайн .TXT) 📗

Альтрурец пришел в восторг при виде гостиницы: она и правда выглядела прелестно со своими затейливыми многочисленными верандами, на которых толпились хорошо одетые люди, и зелеными лужайками с резвящимися детьми. Я повел его в смежный с моим номер, который снял заранее. Номер был обставлен скромно, но циновка на полу, свежие холщовые чехлы на диване и креслах и белые стены придавали комнате известное очарование. Я раздвинул шторы, чтобы он мог взглянуть на горы, багровеющие в лучах заката, и озеро, тонущее в густой зелени берегов.

— Великолепно! Великолепно! — вздохнул он.

— Да, — скромно согласился я. — Нам кажется, что здесь весьма недурно. — Он стоял перед окном как зачарованный, и я решил ему напомнить: — Времени на то, чтобы отряхнуть пыль странствий, у вас осталось совсем мало. Двери столовой закрываются в восемь, и нам надо торопиться.

— Я мигом, — сказал он, снимая пиджак.

Я стоял у подножия лестницы, стараясь не выказывать нетерпения и не замечать вопросов, таившихся в глазах моих знакомых и готовых сорваться с их губ. Видимо, мой компаньон своим поведением на вокзале успел прославиться на всю округу, и все желали знать, откуда он такой. Я отвечал просто, что это гость из Альтрурии, а в некоторых случаях заходил немного дальше и объяснял, что альтрурцы сильно отличаются от всех прочих людей.

Мой гость отыскал меня гораздо скорее, чем можно было предположить, и тут мне немного воздалось за те мучения, которые я ради него претерпел. Я заметил, что, какие бы слухи ни ходили о нем, люди, встретившись с ним, тотчас же, подобно мне, подпадали под его таинственное обаяние. Он произвел какие-то изменения в своей одежде, и я видел, что женщин он привлекает не только красотой, но и элегантностью. На всем пути в столовую они провожали его глазами, и я был горд тем, что нахожусь в его обществе, как будто в том, что он так хорош собой, была и моя заслуга. На самого же альтрурца наибольшее впечатление произвел, по всей видимости, метрдотель, который проводил нас к нашему столику; пока мы дожидались, чтобы нам подали ужин, я улучил минуту и объяснил своему гостю, что это студент, изучающий богословие в одном из провинциальных колледжей, и что приехал он сюда на летние каникулы на заработки. Это, как мне показалось, заинтересовало его настолько, что я решил поведать ему, что и многие официантки, стоявшее поодаль в ожидании заказов посетителей, зимой преподают в сельских школах.

— Так и должно быть. Я был вполне готов к тому, что встречу в Америке нечто подобное.

— Еще бы, — поднял я голову; слова его приятно щекотнули мою национальную гордость. — Если в Америке есть что-то ценное, так это повсеместное уважение к труду и признание личных заслуг. Я надеюсь, вы долго пробудете у нас. Мы любим, когда к нам приезжают люди, способные понять дух наших законов, а не только их букву. Как правило, европейцы не совсем разделяют наши взгляды. Например, многие из этих официанток ни в чем не уступят любой леди в истинном смысле этого слова: они умны, обладают чувством собственного достоинства, утонченны, достойны уважения…

Меня прервал грохот стула, который резко отодвинул мой гость, вставая из-за стола.

— В чем дело? — спросил я. — Я надеюсь, вам не стало плохо?

Но он меня не слышал. Он выбежал на середину столовой навстречу тоненькой барышне, которая несла нам ужин. Заказывая его, я был широк, поскольку гость мой признался, что обладает хорошим аппетитом, да и сам я проголодался, дожидаясь его, так что поднос, который барышня держала в руках, был заставлен блюдами и, очевидно, тяжел. К моему ужасу, я увидел — услышать с такого расстояния было довольно трудно, — что альтрурец вежливо препирается с ней насчет чего-то, затем, словно одной лишь силой воли преодолев все ее сомнения, он завладел подносом и двинулся с ним в сторону нашего стола. Бедная девочка, красная до ушей, последовала за ним; метрдотель издали беспомощно наблюдал за происходящим; посетители, которых, к счастью, в этот поздний час оказалось немного, были просто ошеломлены, созерцая столь возмутительную сцену. Один альтрурец находил, по-видимому, что в его поведении нет ничего из ряда вон выходящего. Он опустил поднос на столик для посуды, стоявший поблизости, и, невзирая на протесты нашей официантки, сам поставил перед нашими приборами мисочки для ополаскивания пальцев. Затем он наконец уселся на свое место, и барышня, пунцовая от волнения, ретировалась из столовой, чтобы, как я, естественно, заподозрил, вволю наплакаться в кухне. Она больше не вернулась, и метрдотель, вероятно побоявшийся прислать вместо нее другую, взял на себя нехитрую обязанность прислуживать за нашим столиком. Он зорко следил за моим приятелем, будто считал его не вполне благонадежным, однако альтрурец возобновил прерванную беседу так же легко и непринужденно, как в тот раз, когда помог носильщику с багажом. Я счел момент неподходящим для того, чтобы отчитать его за эту выходку, — я вообще сомневался, что это входит в обязанности хозяина; одним словом, вести разговор я предоставил ему.

— Что за прелестное существо! — начал он. — И как восхитительно она отказывалась от моей помощи — без тени кокетства или жеманства. Вы совершенно правы: ее воспитанность, такт, мягкость не позволяют желать лучшего. Она делает честь своей профессии и, уверен, выйдет с достоинством из любого жизненного испытания. Именно такими я рисовал себе американских девушек и теперь, наблюдая ее, ясно вижу, каков должен быть дух вашей страны.

Я хотел было объяснить ему, что, хотя сельская учительница, прислуживающая летом в курортной гостинице, и заслуживает в своем кругу всяческого уважения, она не внушает благоговения — чувства, которое вызывают у нас некоторые другие женщины. Но мне показалось это затруднительным, особенно после всего, что я наговорил о почете, которым пользуется у нас труд, и, пока я раздумывал, как бы получше вывернуться, мой гость продолжал:

— Мне очень понравилась Англия, и англичане мне понравились, но я никак не мог найти ничего хорошего в основах их цивилизации или в аристократическом устройстве их общества. Оно показалось мне несправедливым, ведь мы находим, что в конечном счете неравенство и несправедливость — одно и то же.

Тут наконец нашелся и я:

— Безусловно. Есть что-то отталкивающее, что-то возмутительное в неприкрытой и грубой жестокости, с какой англичане настаивают, будто люди по существу неравны. Утверждение, что люди по существу равны, было отправной точкой, когда мы решили отделиться от них.

— Знаю, — сказал альтрурец. — Как великолепно это выражено в вашей славной Декларации.

— Так, значит, вы читали нашу Декларацию независимости?

— Ее читали все альтрурцы без исключения.

— Так вот, — продолжал я не моргнув, рассчитывая, что сумею, не обидев его, дать понять, что он только что допустил по отношению к официантке маленькую бестактность. — Само собой разумеется, что мы ее не воспринимаем буквально.

— Не понимаю вас, — сказал он.

— Ну, вы же знаете, что, восстав против англичан, мы скорее порывали с их политическими традициями, чем с общественными.

— То есть как это? — удивился он. — Разве вы не покончили с монархией и аристократией, с чинами и классами?

— Да, со всем этим мы покончили.

— Но я обнаружил, что они прочно входят в общественную, равно как и в политическую, структуру Англии. Здесь у вас нет ни королей, ни аристократов. А как насчет классов и чинов?

— Видите ли, разумеется, у нас все это имеет несколько иной оттенок. Существующие в Америке классы и чины создались, так сказать, добровольно.

— А, понимаю. Надо полагать, время от времени кто-то начинает ощущать потребность в служении людям, и ему приходится испрашивать у федеральных властей разрешение полностью посвятить себя нуждам штата и выполнять в нем самые что ни на есть неприятные обязанности. Такие люди, вероятно, пользуются особым уважением. Правильно я себе это представляю?

— Пожалуй, что нет. Не могу сказать, чтобы это было так. И вообще, мне кажется, вам лучше положиться на собственные наблюдения.