Ныне, вечно и никогда - Шефнер Вадим Сергеевич (е книги TXT) 📗
– Ну, иди, – сказал Дождевой. – И скажи Георгине Павловне – пусть не торопится меня подменять, пусть отдохнет. Я подежурю.
– Дядя Дождевой, а скоро папе станет лучше? – спросил Волька.
– Ты же знаешь, что он очень болен, – ответил Дождевой, сердито глядя с верхней ступеньки крыльца. – Разве Георгина Павловна не объясняла тебе?
– Да, она объясняла. Она говорит, что бог все-таки поможет.
– «Бог, бог»! – зло передразнил Дождевой. – Какой уж тут, к черту, бог!
– Почему вы такой умный, а в бога не верите? – с укоризной спросил Волька.
– Вот оттого, что умный, оттого и не верю, – ответил Дождевой. – И притом я прошел медицинскую науку, а по этой науке отсутствие бога твердо доказано. А ты что, видел бога?
– Нет, дядя Дождевой, я не видел, но святые видели его, – возразил Волька, повторяя слова Георгины. – И Жанна д'Арк тоже видела. И спасла Францию от проклятых англичан.
– Уж не знаю, какая там Жанна, а насчет святых дело ясное: они сами себя доводили. Такое и со мной было. Как я узнал, что брата моего под Кенигсбергом убили, я сильно пить стал одно время. Ну, раз дежурю – это под Гнилой Липой было, – вдруг вижу, брат в землянку входит. Я ему и кричу: «Андрюша, почему же ты в штатском?» А он ничего не сказал и вышел. Я закричал не своим голосом и за ним кинулся. Тут меня и связали санитары. С тех пор я пить перестал и больше не чудится.
– Дядя Дождевой, но вы и сейчас пьете, – робко возразил Волька.
– Ну, разве это я пью! Так, небольшие дозы для дезинфекции организма. Совсем без спиртного в нашем деле нельзя. Вот вырастешь, выучишься на врача, тогда сам поймешь.
– Нет, дядя Дождевой, я буду военным, когда вырасту.
– Знаю, это отец тебя настраивает. Отец у тебя, ничего не скажешь, командир боевой, честный военспец, да только он на все со своей военной колокольни глядит. Сейчас ни о каких войнах разговору быть не может. Сейчас у нас мирное строительство начинается. Мы всем капиталистам, которые к нам лезли, морды побили, у них у самих сейчас такое идет, что не до жиру, быть бы живу. Сейчас им не до войн. А нам надо Советскую Россию из разрухи вытаскивать, понял? А ты – «военным буду». Ну ладно, иди, заболтался я с тобой.
По тихой улице прошел Волька до набережной реки Быховки. Здесь, в двухэтажном доме вдовы Веричевой, Георгина снимала комнату. Через калитку садом прошел он во двор, миновал будку со спящей собакой и вошел в отдельные сени, где стояло множество ящиков с пустыми трехгранными бутылочками для уксусной эссенции. У мужа Веричевой был небольшой уксусный завод, но завод этот сгорел во время революции, а сам Веричев умер. Теперь вдова сдавала комнаты, но весь верх, кроме той комнаты, что снимала Георгина, пустовал. По крутой лестнице поднялся Волька наверх и тихо открыл дверь.
На ключ Георгина дверей никогда не запирала – она ничего не боялась. Однако спала она очень чутко.
– Как он себя чувствует? – спросила она со своей постели.
– Все так же, тетя Гина, – ответил Волька. – Сейчас там Дождевой, он сказал, чтобы ты отдыхала.
Волька тихо разделся и лег на свою узенькую койку.
«Только бы Георгина мыться меня не погнала перед сном», – думал он, раздеваясь. Но все обошлось благополучно, она ни слова не сказала. И вообще-то она была не строгая, а последнее время и совсем ни в чем Вольку не неволила. Он с наслаждением вытянулся под одеялом, а перед тем как закрыть глаза, оглянул комнату.
Было уже светло. Георгина тихо лежала у другой стены, лицом к Вольке. Ему была видна половина ее лица и пепельные волосы на подушке. Нельзя было понять, спит она или думает о чем-то, закрыв глаза. Она была плотно укрыта зеленым одеялом, и там, где ноги, одеяло сужалось. «Будто русалка с хвостом, – думал Волька. – Но у русалок и глаза зеленые, я об этом читал, а у нее – синие. И даже не синие, а такие, как ранние васильки, когда они еще не успели выгореть. Она очень красивая, Георгина, – и непонятно, почему она полюбила моего отца. Ведь он некрасивый и много старше ее. Я люблю отца пoтому, что он мой отец, я люблю его ни за чем. Но почему, за что полюбила его Георгина?»
Ему было уютно в постели. И в комнате в этот ранний час было так тихо, спокойно, и весь мир казался сонным, как всегда в детстве, когда ты готовишься уснуть. И вся комната была пропитана таким приятным, успокаивающим запахом – запах этот щел от Георгининой винтовки, висящей на стене в чехле из серой мягкой кожи. Приклад у винтовки был из кипариса – вот отчего так хорошо пахла винтовка. И запах этот сопровождал Георгину всюду, где бы она ни жила.
Георгина не любила рассказывать о себе, но однажды, когда Волька уж очень стал ей надоедать, она вынула из чемодана шкатулочку, и в той шкатулочке был листок, вырезанный из журнала. Там на снимке была изображена сама Георгина. На ней ладно сидела солдатская форма. Георгина стояла у входа в землянку, а на заднем плане видны были искалеченные огнем стволы деревьев.
Дальше шел текст, который Волька много раз перечитывал, – ему казалось, что там все очень красиво написано.
ГЕОРГИНА И ГЕОРГИЙ
(Из фронтовых озарений)
Нежданными проблесками и промельками озаряются порою суровые будни окопной войны. Скромные лавры наших самоотверженных сестер милосердия не прельстили юную уроженку Петрограда м-ль Н. Подобно известной французской девушке-снайперу Виолетте Риан, наша юная героиня, покинув благосостоятельную семью и приняв, в память погибшего жениха, имя Георгины Ладожской, решила оружием мстить тевтонам за смерть своего возлюбленного. Наряду с нашими солдатиками, с нашими героями в серых шинелях, очаровательная невеста-мстительница бесстрашно несет все тяготы военной жизни. Уже не один германец нашел свою смерть от ее пули… На днях на передовой позиции Н-ского полка состоялось награждение отважной девушки георгиевским крестом. Офицеры Н-ского полка по подписке преподнесли героине сделанную по особому заказу винтовку с оптическим прицелом и кипарисовым прикладом… И кто посмеет сказать, что не бывает чудес в наш век! Не по Высшей ли воле, не озарением ли Высших, Неведомых нам сил сочетались имена: Георгина и Георгий!
Мать Вольки умерла, когда он был совсем маленьким.
Он жил под присмотром няни и двух теток. Тетки обе верили в бога, но каждая в своего: сестра отца была протестантка, сестра матери – православная. Когда Волька подрос, они стали водить его в церкви, каждая в свою: одна – в кирку, что на углу Большого проспекта и Первой линии, другая – в Андреевский собор. В кирке ему не очень нравилось: там было слишком чинно, там надо было сидеть все на одном месте и нечего было рассматривать на стенах – это была церковь для взрослых. Когда началась война и отец ушел на фронт, Вольку перестали водить в кирку – это было непатриотично. Теперь его водили только в собор. Ему нравилось пение, и свечи, и горьковатый запах ладана, и таинственные изображения святых, и серьезное лицо священника. Волька в те годы удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что бога нет. Разве для того, кого нет, стали бы строить умные взрослые люди это большое, красивое и крепкое здание?
Разве для того, кого нет, стали бы рисовать эти иконы и украшать их золотом? И наконец, разве могли стоять на коленях перед никем, перед тем, кого нет, все эти молящиеся люди? Мальчик знал, что бог есть, только он невидим, – на то он и бог. Видимым-то всякий может быть.
Потом произошла революция. Одна тетка уехала куда-то, а вторая, тетя Аня, стала молчаливой и грустной и уже не обращала на Вольку внимания. Потом в Петрограде начался голод, и няня Таля увезла его к себе в деревню, Тверскую губернию. По воскресеньям она водила Вольку в соседнее село, в Пятницкую церковь, чтобы он молился за отца. Теперь отец был уже не на германской, а на гражданской войне, он был в Красной Армии.
В сельской церкви было бедно и уютно. Мягко пробивался свет в длинные узкие окна, где стекла были лиловаты от старости. Вокруг церкви раскинулось кладбище; прямо к церковным стенам примыкали каменные надгробия священников, прочные склепы местных помещиков, а дальше шли деревянные кресты. Тихие нищенки в черных платочках терпеливо стояли на паперти. Подавали им мало, время было трудное. Волька совал им свернутые в трубку овсяные блины, испеченные няней. Нищенки ласково усталыми голосами благодарили его. Перед сном он читал «Отче наш» и «Богородицу», и няня крестила его на сон грядущий. Иногда, едва он засыпал, она будила его, тронув за плечо:
