Зеркало Лиды Саль - Астуриас Мигель Анхель (книги бесплатно полные версии .txt) 📗

Заутреня. Лазоревые клариссы, шумные, веселые, притворно ласковые, здороваясь с ней, почесывали глаза. Толи прознали о ее сне, то.ли издевались над нею, готовые пособить славопоклонни-це Темночи. которую одолела безобразная ломота, крошившая кости и раздиравшая плоть.

Слезы ликования омыли ее щеки после вечерни. Пели «Magnificat» 11, когда чела ее коснулся ангел изменчивых зеркал и снизошло откровение. Пот мелким жемчугом усеял виски. Отдать глаза лишь на время. Колокол нарекут Кларой Индейской, и, подобно тебе, он станет новообращенным в этих краях. О, счастье! О, благодать! Не знаешь, на чем остановить взор,. – глаза ее прощались со всем живым, со всем сущим, застывали то на золоченых райских алтарях, то на лучах радужной пыли, проникавших через огромные окна и рассекавших тишину храма, то на перекрытиях, то на сваленных в беспорядке кружевных, льняных, бархатных, камчатых, парчовых тканях, то на… все кругом померкло, радость излилась в слезах ее, промывших извилистые канавки печали, и она упала на колени в ближней исповедальне, дабы криком возвестить духовнику о своей сатанинской гордыне.

Но священник отказывался принять ее покаяние. Вырвать себе глаза? Соперничать с монахинями из знатных семей, предлагая золотинки своих глаз, злато, намытое в слезах, дабы облагородить колокол, который нарекут не просто Кларой, а Кларой Индейской?

Он не принимал ее покаяния. Не поднимал руки. Не произносил священных слов.

Она все ждала, сокрушенная непомерной тяжестью своей вины, открывшейся в молчании исповедника, ждала, не и силах оторвать от пола застывшие в холоде бренной земли колени, не в силах подняться и уйти непрошеной.

Голова ее поникла, тело онемело; подавленная, заплаканная, она отстранилась от решетки исповедальни, готовая предстать перед духовником и молить его об отпущении прегрешения, пусть даже ценой самой ужасной кары. Если в наказание прикажет выколоть глаза. – выколет беспрекословно. Недостало времени молвить эти слова, и она рухнула бы наземь, не поддержи ее резная рама оконца, за которым под треугольной шапочкой скрывалось сморщенное, безглазое. – одни впадины, безносое лицо, ощерившееся улыбкой скелета. В обители поговаривали, что монахинь ходит исповедовать мертвец, и в тот вечер она увидела его…

И услышала:

«Усопшие не воскреснут, воскреснет жизнь! Во сне ты пожертвовала глаза твои (все ли это было сном, падре?..) и, проснувшись, получила их обратно. Теперь, в час бдения (все ли это наяву, падре?..) вновь соверши благое дело, отдай глаза в дар, и ты обретешь их в день воскрешения. Настанет конец мира, и тогда засияют погасшие на века древние светила, и ты восстанешь ото сна зрячая, как сегодня утром. Но спеши, беги, отдай глаза прежде, чем кончат отливать колокол: если одолеет тебя сомнение. – опоздаешь, и не нарекут его Кларой Индейской оттого, что пожалела ты, ты… злато очей твоих, а ведь просили их у тебя лишь в долг, лишь на время, ибо в Судный день колокол расплавится от жара и твои глаза устремятся на поиски пустых глазниц твоего юного лица, мы все воскреснем молодыми, и какое тогда будет счастье взирать на мир очами, познавшими славу, праздничный благовест, познавшими тревогу набата, скорбь, любовь, траур, какое счастье взирать на священное бытие времени. Обретя глаза, ты воскреснешь не в суете людской, но в благодати божией…»

Спасаясь от мертвеца, она миновала ряды монахинь, а те все потирали веки по наущению Темночи, напоминая, что колокол следует наречь Кларой и что недостает лишь золота ее глаз… Ее глаз… Ее глаз… Пусть никто не видит, пусть никто не знает… Выколоть их над тиглем… Вспыхнут они бенгальскими огнями в сонном, обжигающем, пузырчатом вареве… Одни, без лица, без нее… Плоть от плоти ее… Трубы… Ангелы… Лавры великомученицы… Бездумно слышать возгласы ликования, суматоху, гвалт толпы, вышедшей с петардами, светящимися змеями и огненными куклами праздновать окончание отливки колокола… Она нащупала и принялась вытаскивать гвоздь, крепко прижимавший к дереву страждущие ноги Христа в ризнице. За вратами монастыря близился шум толпы. Это шли за ее глазами, спешили за ее глазами, устремлялись по нескончаемым коридорам, все ближе… шаги… голоса… руки, ее руки перебирали дароносицы и священные сосуды, кадильницы и реликвии из массивного золота, искали среди кропильниц, облаточниц, позументов, украшений то, что могло бы избавить ее от жертвы, но кругом было лишь церковное золото, бессильное рядом с золотинками ее очей, намытыми в слезах несметных ручьев. Она вынула платок, чтобы утереть лицо, и повернулась к полураскрытому окну, за которым виднелся двор, озаренный потешными огнями, зябкими факелами, разноцветным дымом и взбесившимися шутихами. Немало шутих проскользнуло внутрь, и они заметались, засновали по ризнице, извиваясь пороховыми молниями. Толпа, алчущая ее глаз, приближалась. Шаги. Голоса. Руки, руки ее множились в безудержном порыве сбросить наземь чаши, распятия, дарохранительницы, блюда, графинчики, кувшины, ленты, золотом шитые веера, шнуры с кистями,. – что стоило все это рядом с ее глазами!. – смести все наземь, на ковры, на скамьи, на столы, на плевательницы… святые облачения, молитвенники, крылья ангелов, венцы великомучеников, подсвечники, ларцы, жезлы, агнцы божий, чаши Иисусовы. – все погибло в огне шутих, растоптано в сатанинской пляске, а глаза ее изранены ледяным острием ночи, гвоздем, прижимавшим к дереву окровавленные ноги Господа и вбитым ею на место поцелуями гаснущих очей…

Людские догадки о богомерзком разгуле и злодеянии, учиненном в святой обители, подкреплялись немым свидетельством вещей, раскиданных по земле и на обгоревших коврах.

Посланник святейшей инквизиции велел предварительно взять под стражу торговцев селитрой и ремесленников, мастеривших петарды, шутихи и потешные огни. Настоятельница Кларисе едва держалась на ногах. Слезы текли по ее мертвенно-бледным щекам, словно вода по мрамору. Сквозь пелену различила она чистый ледяной взор главы епархии. Опершись на жезл. – у падре временами тоже подкашивались ноги,. – он глазами вопрошал мать аббатису, подобает ли им в присутствии грозного посланца молчать о добрых христианах, сведущих в пороховом деле и потому заподозренных в дьявольских кознях.

Но инквизитор упредил их. Одного заточения будет недостаточно, многих надлежит отлучить от церкви, многих. – сжечь на костре заживо и едва ль не на всех. – нацепить колпак еретика, ведь каждый, кто орудует хлопушками и огнищами, не иначе как состоит в сговоре с Повелителем геенны огненной.

А что же литейные мастера-астурийцы?. – одновременно спросили взглядом мать настоятельница и глава епархии. Почему не хватают этих пособников сатаны, обуздывающих железо в жару кипящей лавы, ведь их адский грех стократ тяжелее безобидных забав с потешными огнями? Грешны они и тем, что, пока отливался колокол, не покидали стен обители и водили чересчур близкую дружбу с молоденькими послушницами. Чего ждет святая инкви-зия, почему не сажает их за решетку?

Инквизия ждала ответа на отправленные за море письма. – в них запрашивались новые сведения, чтобы до конца разоблачить злодеев. Не астурийцы они и не литейные мастера. Пираты! А как же рекомендательные грамоты и поручительства?

Кто-то напомнил о графе Навы и Нороньи доне Санчо Альваресе Астурийском, том, что отобрал и нанял мастеров в Овьедо, и ему тоже было отписано.

Деус Сибак. – так скверно окрестили инквизитора, хотя это прозвище подходило ему больше, нежели его настоящее имя Идоменео Чиндульса,. – являл собой помесь испанской и индейской кровей, которую и сам не в силах был выносить. Два зловония. Две зависти. А поскольку королевский указ гласил, что индейское происхождение не помеха признанию чистокровности, то служитель инквизиции выхлопотал себе нужную грамоту и стал безукоризненно чистым. Подводило только рябое лицо.

Первая часть его прозвища. – «Деус». – восходила к испанцам, а вторая. – «Сибак». – к индейцам, и получился Деус Сибак, или «Божественный Репей».