Последний магнат - Фицджеральд Фрэнсис Скотт (книги полностью .TXT) 📗
— Ученье было мне просто заменой детей.
— А потом и детям передашь, — сказал Стар.
— Сумею ли?
— Безусловно, сумеешь. Они усвоят и вырастут знающими. А мне, чуть что, приходится выспрашивать у пьяниц-сценаристов. Знания надо беречь.
— Ладно, — сказала она, вставая — Передам их своим детям. Но это ведь без конца — чем больше узнаешь, тем больше остается непознанного. Чем дальше в лес… Мой ментор мог бы стать кем угодно, не будь он трусом и глупцом.
— Но ты его любила.
— О да — всем сердцем. — Заслонив глаза ладонью, она поглядела в окно.
— Там светло. Пойдем на берег.
Он вскочил, воскликнул:
— Да ведь сегодня вечер леурестеса!
— Что-что?
— Сегодня, сейчас. Об этом во всех газетах есть. — Он выбежал к машине, щелкнул дверцей и вернулся с газетой в руках, — Начнется в десять шестнадцать. Через пять минут.
— Что начнется — затмение?
— Нет, приплывет очень пунктуальная рыбешка. Разуйся, и бежим скорей.
Вечер был светлый, синий. Отлив кончился, и серебряные рыбьи косяки, колышась на глубине, ждали своего нерестового срока — 10. 16. Срок наступил, и через секунду-две рыба вместе с приливом хлынула к берегу и заблестела, затрепыхалась на песке; Стар и Кэтлин босиком брели в ее гуще. Берегом, навстречу им, шел негр с двумя ведрами, он проворно собирал туда леурестесов, точно падалицу. А рыба шла на приступ стайками и стаями, взводами и ротами — упорно, жертвенно и гордо, — обтекая босые людские ножищи потоком, струившимся еще задолго до того, как сэр Франсис Дрейк прикрепил здесь медную дощечку к береговой скале.
— Эх, еще бы ведро мне, — сказал негр, переводя дух.
— Далековато вам пришлось из города ехать за рыбой, — сказал Стар.
— Я раньше в Малибу ездил, но голливудцы не любят пускать на свои пляжи.
Накатила новая волна, отогнала людей и тут же ушла, усеяв песок новым серебром.
— А есть ли вам расчет ездить сюда? — спросил Стар.
— Да я не из расчета езжу. Я читаю здесь на приволье Эмерсона. Вам его приходилось читать?
— Я читала, — сказала Кэтлин. — Некоторые вещи.
— Он у меня тут за пазухой. Я захватил с собой и кой-какую литературу розенкрейцеров, но мне их книжки надоели.
Ветер посвежел, прибой усилился; они шли у его пенящейся кромки.
— Вы кто по профессии? — спросил негр у Стара.
— Я в киноделе занят.
— А-а. — Негр помолчал, затем сказал:
— Я не хожу в кино.
— А почему? — резковато спросил Стар.
— Толку никакого. И детей своих не пускаю.
Стар поглядел на него, а Кэтлин — ободряюще — на Стара. Волна обдала их пылью брызг.
— Есть и хорошие картины, — сказала Кэтлин, но негр не слушал.
— Есть и хорошие, — повторила она, готовая спорить, возражать; негр взглянул на нее равнодушно.
— А что, братство розенкрейцеров ратует против кино? — спросил Стар.
— Они сами толком не знают, против чего и за что ратуют. Сегодня за одно, через неделю за другое.
Только рыба знала, за что ратовала. Прошло уже полчаса, а она все прибывала. Негр наполнил оба своих ведра и понес их со взморья на дорогу, — не подозревая даже, что поколебал устои кинопромышленности.
Кэтлин и погрустневший Стар пошли обратно к дому, и, разгоняя его грусть, она сказала:
— Бедняга Самбо.
— Что?
— Разве вы негров не зовете «Самбо»?
— Мы их, собственно, никак не зовем. — И, помолчав, добавил:
— У них свое кино.
Кэтлин присела у электрокамина, надела чулки и туфли.
— Мне уже Калифорния нравится, — произнесла она неторопливо. — Видно, я изголодалась по сексу.
— Но ведь у нас не просто секс?
— Ну еще бы.
— Мне славно с тобой, — сказал Стар. Она встала с тихим вздохом — и он не расслышал этого вздоха.
— Я не хочу терять тебя, — сказал Стар. — Не знаю твоих мыслей — и вообще думаешь ли обо мне. Ты сама, наверно, видишь, что Минну мне из сердца не выбросить… — Он запнулся, подумал: «А так ли это?» — Но прелестней тебя я не встречал никого уже много лет. Я налюбоваться не могу. Не знаю даже точно цвета твоих глаз, но утону в них — и жалко делается всех на свете…
— Перестань, не надо! — воскликнула она смеясь. — А то меня не оттащить будет от зеркала. Какой уж там цвет моих глаз — они просто гляделки, и вся я заурядная-презаурядная. Зубы вот только хороши — для англичанки…
— Зубы у тебя великолепные.
— … но я в подметки не гожусь здешним девушкам…
— Перестань-ка сама, — перебил он. — Я говорю правду — и я привык взвешивать свои слова.
Она постояла минуту, задумавшись. Поглядела на него, затем опять куда-то внутрь себя, затем на него снова — и отогнала мысль.
— Нам надо ехать, — сказала она.
Возвращались они теперь совсем уже другие. Четыре раза проезжали они сегодня этой береговой дорогой, и каждый раз — не те, что прежде.
Любопытство, грусть и вожделение остались сейчас позади; это было подлинное возвращенье — в себя и во все свое прошлое в будущее, в неотвратимо напирающее завтра. В машине он попросил ее: «Сядь ближе», и она села, но близость не ощутилась, ибо была сейчас не на подъеме, а на спаде. Ничто не стоит неподвижно. Ему хотелось сказать ей: «Едем ночевать ко мне» — в пригородный дом, который он снимал, — но это прозвучало бы сиротливо. Машина стала подыматься в гору, к ее дому; Кэтлин принялась шарить в темноте за подушкой сиденья.
— Ты потеряла что-нибудь?
— Выпало, наверное, — сказала она, роясь в сумочке.
— Что именно?
— Конверт.
— Важное что-то?
— Нет.
Но когда подъехали к ее дому и Стар включил на переднем щитке лампочку, они вдвоем сняли подушки сидений и снова поискали.
— Ну, да неважно, — сказала она, идя к веранде. — Мне бы нужен адрес дома — не того, откуда едем, а того, где продюсер Стар живет.
— Адрес мой простой: Бель-Эр. Без номера.
— А где это?
— Бель-Эр — новый район застройки, у Санта-Моники. Но лучше позвони мне на студию.
— Ладно… спокойной ночи, мистер Стар.
— «Мистер Стар»? — повторил он удивленно.
— Спокойной ночи. Стар, — кротко поправилась она. — Так лучше?
Он почувствовал, что его как бы слегка отодвигают.
— Ну-ну, — сказал он, не давая заразить себя этим холодком. Он глядел на нее, чуть поводя головой вправо-влево — повторяя ее жест — и говоря без слов: «Ты знаешь ведь, что у меня это не шутки». Она вздохнула. Он обнял ее, она прильнула, на минуту снова стала полностью его. Прежде чем минута погасла, Стар прошептал: «Спокойной ночи», повернулся и пошел к «род стеру».
Он вел машину по извилистому спуску, вслушиваясь в себя — там словно начиналась музыка, могучая, странная, властная, неизвестно чьего сочинения, исполняемая впервые. Сейчас зазвучит тема — но музыка насквозь нова, и он не сразу распознает приход темы. Она войдет, быть может, клаксонами автомобилей с цветных, как фильмы, бульваров или приглушенной дробью облачного барабана луны. Он напрягал слух, зная лишь, что уже начинается — небывалая, милая сердцу и непонятная музыка. Знакомое, избитое бессильно будоражить; эта же музыка до смятенья нова, такую музыку не кончишь по старым нотам, если выключишь на середине.
А еще — и неотвязно, и смыкаясь с музыкой — была мысль о негре. Он ждет теперь у Стара в кабинете, маячит с ведрами серебристой рыбы, а утром будет ждать на студии. Негр не велит своим детям смотреть картины Стара. Негр не прав, он подходит предвзято, и его надо как-то переубедить. Надо сделать фильм, да не один, а десяток фильмов — и доказать ему, что он не прав. Под влиянием слов негра Стар уже вычеркнул мысленно из планов четыре картины, в том числе одну, намеченную к съемкам на будущей неделе. Стар и раньше считал их не слишком актуальными, но сейчас взглянул на них глазами негра и отверг как дрянь. И снова включил в свои планы трудноотстаиваемую картину, которую бросил было на съедение волкам — Брейди, Маркусу и прочим, — чтобы взамен добиться своего в другом пункте. Восстановил эту картину ради негра.
