Возвышение Сайласа Лэфема - Хоуэллс Уильям Дин (книги без регистрации бесплатно полностью .TXT) 📗
— Бессовестная! Я тебе задам! Нет, на приличном расстоянии. А на полу лежала эта стружка, и я в нее тыкала зонтиком…
— Чтобы скрыть смущение.
— И ничуть я не смущалась. Совершенно была спокойна. А потом он спросил, можно ли наступить на стружку, а я все ее теребила, и я сказала, можно…
— Какая смелость! Так и сказала: можете наступить?
— А потом… потом… — продолжала Айрин, подняв глаза и погружаясь в блаженные воспоминания. — Да! Я спросила, нравится ли ему запах сосновых стружек. А он поднял стружку и сказал, что она пахнет как цветок. А потом спросил, можно ли ее преподнести мне, — в шутку, конечно. Ну, а я взяла ее и заткнула за пояс. И мы так смеялись! Просто не могли остановиться. Пэн, как думаешь, что он хотел этим сказать? — Она прильнула к сестре и спрятала у нее на плече пылающее лицо.
— Есть, кажется, книга о языке цветов. Но о языке стружек я мало что знаю и не могу сказать точно…
— Не надо, Пэн, не надо! — Айрин перестала смеяться и зарыдала, прижимаясь к сестре.
— Что ты, Рин! — вскричала старшая.
— Ты знаешь, что ничего он не хотел сказать. Я ему совсем не нравлюсь. Он терпеть меня не может! Презирает! О, что мне делать?
Сестра молча ласкала девочку, и по лицу ее прошла тень, потом к ней вернулась обычная насмешливость.
— А тебе и не надо ничего делать. Тут единственное преимущество девушек — если только это преимущество. Я не всегда в этом уверена.
Айрин вернулась от слез снова к смеху. Подняв глаза, она увидела себя в зеркале, отразившем ее красоту, сверкавшую еще ярче после пронесшегося ливня. Это, по-видимому, вселило в нее надежду.
— А как ужасно, если надо что-то делать, — сказала она, улыбаясь своему отражению. — Не знаю, как они решаются.
— Некоторые и не могут решиться — особенно перед этакой красавицей.
— Ну тебя, Пэн! Ты же знаешь, что это не так. А какой у тебя хорошенький ротик, Пэн, — задумчиво сказала она, созерцая этот ротик в зеркале, потом надула собственные губки, чтобы посмотреть, что получится.
— Ротик у меня полезный, — согласилась Пэн. — Вряд ли я могла бы обходиться без него — привыкла.
— У него такое забавное выражение — под стать выражению твоих глаз; точно вот-вот произнесешь что-то смешное. Он так и сказал, еще когда увидел тебя в первый раз: что у тебя много чувства юмора.
— Да что ты? Но, наверное, так оно и есть, раз это сказал сам Великий Могол. Что ж ты мне раньше не говорила, я бы не ходила до сих пор как будто ничего собой не представляю.
Айрин смеялась, точно ей нравилось, что сестра именно так приняла его похвалу.
— А у меня рот строгий, чопорный, — сказала она, опуская углы губ и тревожно вглядываясь в зеркало.
— Надеюсь, ты не скорчила эту мину, когда он преподнес тебе стружку. Если да, то он тебе больше не даст ни одной щепки.
Чопорный рот раскрылся в очаровательном смехе, а потом прижался к щеке Пенелопы.
— Хватит, глупышка! Я тебе предложения еще не делала. Что за поцелуи!
Она высвободилась из объятий сестры и побежала по комнате.
Айрин стала догонять ее, вновь испытывая желание спрятать лицо на ее плече.
— О Пэн! О Пэн! — кричала она.
На другой день, едва оказавшись наедине со старшей дочерью, миссис Лэфем спросила, словно зная, что Пенелопе это уже известно:
— Зачем это у Айрин была вчера стружка на поясе?
— О, какая-то шутка мистера Кори. Он дал ее ей в новом доме. — Пенелопе не хотелось смотреть в серьезное лицо матери.
— Как думаешь, что он хотел этим сказать?
Пенелопа повторила рассказ Айрин, мать слушала, но, казалось, мало что извлекла из него.
— Он как будто не таков, чтобы этим шутить, — сказала она наконец. Потом, помолчав: — Айрин очень хорошая девочка, ну и, конечно, красавица. Но не хотела бы я, чтобы мою дочь брали замуж за красоту.
— Со мной, мама, тебе это не грозит.
Миссис Лэфем печально усмехнулась.
— Она ему неровня, Пэн. Я сразу так подумала, а теперь мне все яснее. По уму неровня.
— Не слышала я, чтобы кто-нибудь влюбился в девушку за ее интеллект, — спокойно сказала Пенелопа.
— Нет. Он вообще не влюблен в Айрин. Если б влюбился, то и на интеллект бы не посмотрел.
Пенелопа не указала матери на противоречие.
— А может, все же влюбился.
— Нет, — сказала миссис Лэфем. — Она ему нравится, когда он ее видит. Но увидеть ее он не старается.
— Ему это не удается. Ты ведь не позволяешь отцу привозить его сюда.
— Уж он нашел бы поводы приезжать и без отца, если бы хотел, — сказала мать. — Но он мало о ней думает. Когда не видит, то и не думает. Она ребенок. Хороший ребенок, это я всегда скажу; но все-таки ребенок. Надо ей забыть про него.
— Это будет, пожалуй, нелегко.
— Да, нелегко. А тут еще отец забрал себе это в голову. Он небо и землю перевернет, чтобы своего добиться. Вижу ведь, что он только об этом и думает.
— Да, полковник — человек своенравный, — заметила девушка, глядя на мать и раскачиваясь на стуле.
— Лучше бы мы их никогда не встречали! — воскликнула миссис Лэфем. — Лучше бы не затевали строиться! Лучше бы он не поступал к отцу на службу!
— Поздно, мама, — сказала девушка. — И может, все будет не так уж плохо.
— Так не так, а терпеть это придется, — сказала миссис Лэфем с угрюмым смирением старых пуритан.
— Да, терпеть придется, — сказала Пенелопа с фатализмом современных американцев.
10
Был самый конец июня, когда Кори вернулся в Бостон, где лето проходит так быстро. Если уехать из города рано и вернуться в октябре, лето покажется очень длинным; но если остаться, оно промелькнет быстро и, уходя, покажется не длиннее месяца. Бывают жаркие дни, и тогда действительно очень жарко; но большей частью они прохладные, и восточный ветер овевает вас чудесной свежестью. Приходит порой и серенькая погода с запада, принося с собой дыхание ранней осени; треск кузнечиков в цветущих травах на незастроенных участках Бэк-Бэй смешивается с песенкой сверчков; а желтизна в листве на длинном спуске Маунт-Вернон-стрит наводит на гуляющего тихую грусть. Когда гусеница, насытясь листьями липы на Честнот-стрит, начнет ткать себе саван где-нибудь на кирпичной стене, это будет половина июля; потом придет тяжко дышащий август, а вот уже и сентябрь надвинулся, прежде чем городской житель успел порассуждать о том, каков бывает город в мертвый сезон.
Самой главной его особенностью было, пожалуй, отсутствие всех знакомых. Именно этим летний Бостон нравился Бромфилду Кори; а сын, если у него и были какие-то сомнения насчет поприща, так решительно им Избранного, то он с облегчением убедился, что в городе не осталось, можно сказать, никого, кто удивился бы или пожалел его. А к тому времени, когда общество вернется, его связь с королем минеральной краски будет уже не новостью, и о ней услышат с той или иной степенью удивления или безразличия. Человек не может дожить до двадцати шести лет где бы то ни было без того, чтобы окружающим его способности не стали хорошо известны; в Бостоне эти сведения собирают с особой тщательностью, которая может поразить не-бостонца, разделяющего распространенное мнение, будто бостонцы слепо восхищаются друг другом. Качества человека проверяются в Бостоне столь же досконально, как некогда в Афинах или Флоренции; и если в этих городах, верша суд над человеком, ему оказывали снисхождение за то, что он, при всех своих грехах, все-таки афинянин или флорентиец, то нечто подобное могло с тем же правом происходить и в Бостоне. Способности Кори были оценены еще в колледже, а с тех пор он не дал обществу повода особенно менять о нем мнение. Его считали человеком энергичным, не вполне определенных склонностей и с той минимальной долей духовности, которая спасает от полной заурядности. Если он не был заурядным, то не благодаря уму, который отличался у него не блеском, а всего лишь ясностью и практичностью, но благодаря известному сочетанию качеств ума и сердца; именно за это мужчины доверяли ему, а женщины называли премилым — тем словом, которое обозначает у них все возможные достоинства. Наиболее чувствительные говорили, что такие, как Том Кори, долго не живут; но это обычно говорится без особого значения. Никто не имел столь непохожего на него сына, как Бромфилд Кори. Если Тому Кори и случалось когда-нибудь сострить, никто этого не помнил; зато остроты отца не находили более благодарного слушателя, чем сын. Ясный ум Тома, способный лишь к практическим выводам, отражал все с пленительной четкостью; вероятно, именно это внушало любовь к Тому Кори каждому, кто хоть раз говорил с ним. В городе, где недаром любят блистать, человек, не стремящийся блеснуть, должен нравиться всем, и ему не требуется для этого никаких усилий; те, кто восхищался Бромфилдом Кори и его остроумием, любили его сына. И все же, когда надо было объяснить характер Тома Кори, как обычно делается в обществе, где родословная каждого известна до мельчайших подробностей, никак нельзя было сказать, что свою обаятельную доброту он унаследовал от матери; ни Анна Беллингем, ни ее родня, чистотой и прямоугольностью подобные глыбам уэнемского льда, этим качеством не отличались; скорее он был обязан ею отцу, у которого она заслонялась его иронической речью. От матери он взял практичность и здравый смысл, граничившие у него с заурядностью, так что когда доходило до этих его черт, оказывалось, что он вообще едва ли заслуживает столь тщательного обсуждения.
