Десница великого мастера - Гамсахурдиа Константин Семенович (читать книги полностью .txt) 📗
Митра и омофор горели так же зловеще, как золоченые шлемы и кольчуги византийских патрициев, когда они с обнаженными саблями бросались на него — Абу-бекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари.
Католикос Мелхиседек стоял гордый, с поднятой головой, как полководец победоносного войска. Фарсман выглянул в окно. Темный Санатлойский квартал спал. Издалека послышался волчий вой. Петухи вновь за кричали. Объятый лунным светом, простирался небо свод…
XXII
Приближалась весна. На горах кое-где еще сверкала ослепительная белизна. Арагвское ущелье зеленело. Зацвел миндаль. На лугах соревновались краски цвета ди кого голубя, волка и моря и, чередуясь, как бы боролись друг с другом на склонах гор. Солнце прощалось с позолоченными куполами мцхетских церквей.
Константин Арсакидзе медленно спускался со ступенек одноэтажного каменного дома, к которому была пристроена полуразрушенная башня. Рати, управителю дворца Хурси Абулели, принадлежал когда-то этот дом. Хурси бежал к сарацинам, забрав с собой свою челядь и управителя дворца. Дома оставил лишь рабыню Нону.. Когда царь Георгий возвел Арсакидзе в сан главного зодчего, он передал ему этот дом.
Дом был окружен фруктовым садом, цветником, разбитым в иранском вкусе, и в саду стояло с десяток пчелиных ульев.
В этом безлюдном доме много лет одиноко жила старая Нона. Развалом семьи пользуются насекомые и пресмыкающиеся. Пауки, развелись по всем углам дома. Жуки и тараканы копошились в ящиках и в шкафах. Огненные скорпионы ползали по полкам и подоконникам.
Нона самоотверженно боролась с ними. Наконец она решила бежать, постричься в монахини, так как узнала, что Рати убит в какой-то войне. И как раз в это время в дом вселили пленного лаза. От радости Нона была на седьмом небе.
Арсакидзе, хоть и был из простой семьи, но не обладал способностью устраивать свое хозяйство, А между тем бывший дом Рати почти развалился. Расшатались стропила, фундамент треснул в нескольких местах от землетрясения, часть кровли сорвало ветром. Фруктовые деревья были побиты морозами и ураганами.
Некому было смотреть за домом, Арсакидзе все; дни пропадал на строительстве, ездил по всей Грузии и следил за постройкой крепостей и храмов. Измазанный известью, возвращался он обычно к вечеру домой, стоя, наспех ел и снова садился за работу.
Сам чертил планы, исправлял выполненные, чужими руками детали. Не доверяя мастерам, он брал иногда в руки резец и высекал из непокорных глыб барельефы, ваял орнаменты, подготовлял рисунки для фресок: Нона ухаживала за ним, как за сыном. Уходя целиком в работу, он забывал о еде. Нона с миской в руке бегала за ним, за своим новым господином, совсем непохожим, на других господ, и умоляла его что-нибудь поесть…
Как тень, пробирался Арсакидзе садом. Нона полола гряды в огороде. Она побежала за ним.
— Ты плохо ел сегодня, сударь, отведай немного кутьи,-упрашивала она.
Арсакидзе торопился, но ему не хотелось огорчать старуху. Она своей заботливостью напоминала ему мать. Не успел он доесть кутью, как Нона, уже несла ему арагвскую форель, поджаренную на глиняной сковородке.
— Я опаздываю, — сказал Арсакидзе, убегая от заботливой, старухи. Арсакидзе проходил мимо дома Фарсмана. «Зайду, проведаю больного мастера», — подумал он, но в это время в санатлойской церкви ударили в било, созывая народ к вечерне. Он вспомнил вчерашние упреки царского духовника: «На обеднях и вечернях что-то не видно тебя, лаз».
Амбросий рассказывал ему древние истории о том, как лазы были первыми христианами в Грузии, как они первыми поклонились святому кресту, и говорил, что он должен быть примерным ревнителем веры, если только пховцы его не совратили..
В этом предупредительном наставлении сквозила подозрительность. Уже знал Арсакидзе, что царский духовник Амбросий — человек желчный и злой.
И теперь, когда после многих испытаний судьба наконец улыбнулась Арсакидзе, мог ли он — беззащитный, пленный лаз-противостоять гневу сильных мира сего. Мартовское солнце словно позабыло свое тепло в горных ложбинах. В виноградниках подрезали молодые побеги. По краям садов горели костры, трещали в пламени сухие ветки.
Виноградные ветви источали слезы. Цвели персиковые деревья. На саженцах появились красноватые почки. Пурпуровая ива, посаженная в виноградниках для подвязывания лоз, рдела, как неопалимая купина.
Арсакидзе поздоровался с виноградарями.
В санатлойских предместьях детвора с песнями загоняла в хлевы свиней и телят. По большой дороге тащились буйволы. Скот заполнял проселки.
Задрав головы, мычали буйволы, ржали кобылицы. Верблюды с вьючными седлами на спине шли, покачивая головами. Каурые жеребята игриво месили дорожную грязь. Арсакидзе миновал холм. Вдали он увидел очертания Светицховели и взглядом приковался к любимому творению своих рук. Радостно забилось сердце мастера. Два года назад не было даже фундамента, а теперь все четыре стены были уже в лесах, и помосты, столби, блоки, крюки и брусья в беспорядке окружали их.
Треугольники и четырехугольники, кресты, круги и спирали — все эти линии походили издали на гигантские ветряные мельницы или конусообразные башни, выстроенные для потехи детей-великанов.
Только глаз мастера мог распознать величественный облик будущего сооружения в этом хаосе устремленных ввысь и пересекающихся ломаных линий.
Арсакидзе робел, думая о том великом деле, которое предназначено ему совершить. Но он взял на себя этот труд, надеясь, что ему удастся довести его до конца. Правда, царь и католикос ухватились за Арсакидзе, чтобы сбить им, как гнилой плод, Фарсмана. Но Арсакидзе чувствовал свою силу. Он изучал творения Фарсмана и видел, что, несмотря на большое искусство мастера, тот был далек от вкусов грузинского народа. Чем-то чужим и далеким веяло от сухих, холодных зданий, воздвигнутых им. Равнодушно проходил грузин мимо дворцов и церквей, изукрашенных затейливой, но ничего не говорящей резьбою.
Арсакидзе хотел создать памятник, который остался бы в веках. У него захватывало дух, когда он думал, где он строит храм — в низине, у слияния Куры и Арагвы.
С востока вздымается здесь Крестовый монастырь, с юга нависли вершины Саркинети и Зедазени, с севера — вершина Казбека, как закованная в ледяные латы веч ность.
Здесь, среди этих величавых громад, Арсакидзе бился с хаосом каменных глыб, как Иаков, противоборствовавший своему грозному богу. Еще совсем недавно эти камни, кирпичи и бревна в беспорядке громоздились на земле. Но взглянул на них мастер, рука его коснулась хаоса, и камень лег на камень, кирпич слился с кирпичом, стены выступили сомкнутыми рядами, арки стянули свод, и купол увенчал сооружение.
Скоро мастер коснется своего творения в последний раз резцом, вызволит его из хаоса и, счастливый, скажет своему созданию: — Да будет свет!
И вознесется ввысь чудная гармония каменных глыб и навсегда застынет в небе. И будет это памятник Арсакидзе, и отцу его, и матери, и всему народу, жившему и — боровшемуся в это смутное время, наперекор ему утвердившему себя в камне.
Благословенна поступь исполнившего долг свой. Труд — величайшее благо на земле, и ничто так не красит человека, как отвага, явленная им в труде.
Величайшая гордость объемлет грудь, когда плод творчества твоего делается украшением жизни и земли… Ушедший в эти мысли, Арсакидзе вышел за город и оказался в пустынном поле. Весна подступала к долинам Арагвы. Вдали куковала кукушка, будто призывая ее, задержавшуюся в пазухах гор.
От мощного дыхания возрождающейся жизни помолодел дряхлый дуб, на его ветках зазеленели побеги. В прогалинах зацвели фиалки, робко выглядывая из порослей кустарника. Зяблик шуршал в сухих листьях, оставшихся на ветках после зимы. Бурые муравьи караваном поднимались по корявому стволу дуба.
А под ним, у извилистых корней, черные муравьи облепили мертвую гусеницу и деловито суетились вокруг нее. Пастушок, присев на холме, играл на свирели, козы резвились у подножия скал, блеяли козлята и носились меж кустами ежевики.
