Юмор серьезных писателей - Достоевский Федор Михайлович (читать книги регистрация txt, fb2) 📗

разливался он сладким тенором, закатывая глаза под лоб, разводя далеко в сторону руками и притопывая. Все смотрели на него с улыбкой, девушки с неудержимым хохотом. А он глядел на них сладостно, как сатир. Я тоже захохотал. Увидав меня, он сконфузился, застыдился и опрометью бросился вперед меня домой.

— Что это тебе вздумалось петь среди дворни? — спросил я.

— Барышни просили, — сказал он, — я хотел сделать им удовольствие…

— Какие барышни?

— А те самые, что там стояли.

Это горничные.

— Да ведь они помирали со смеху над тобой: разве ты не заметил?

Глядя на него в его изысканном наряде, я опять невольно засмеялся.

— Они смеялись от удовольствия, а вот вы, сударь, не знаете сами, чему смеетесь! Нельзя повеселиться человеку: разве это грех?

— Веселись сколько хочешь — это даже иногда нужно, здорово… Я не упрекаю тебя.

Я опять засмеялся.

— Чему ж вы смеетесь? — сказал он с сердцем и ушел к себе.

Случаи донжуанства стали повторяться и, наконец, доходили до меня в виде жалоб. Однажды вдруг отворила ко мне дверь в переднюю молодая девушка с растрепанной косой, держа шейную косынку в руках.

— Что это, барин, от вашего лакея прохода нет! — голосила она сердито, указывая на Валентина.

— Подите! подите! — торопливо говорил он, стараясь выпроводить ее за дверь. — Нехорошо-с!

Я остановил его.

— Что вам угодно? — обратился я к ней.

— Да вот он прохода не дает. Я живу вверху с барыней, тихо и скромно, а он давно уж — как встретит на лестнице, сейчас начнет глупые «канплименты» говорить, зовет на чашку щеколаду, — поди да поди я к нему сюда! С ума, что ли, я сошла! За кого он меня принимает! Воля ваша: это обидно!

— Я тут еще большой вины не вижу, — сказал я, — что он скажет вам «канплимент». Запретить это ему я не вправе…

— А вы бы, барышня, — заговорил Валентин, — чем барина беспокоить, поговорили бы прежде со мной…

— Стану я с вами разговаривать! — остановила она его, измеряя его с ног до головы презрительно-насмешливым взглядом.

— За честь должны считать!.. — с азартом отгрызался Валентин, заметив этот взгляд.

Я велел ему замолчать.

— Так что же дальше? — обратился я к ней.

— Как только заслышит, что я по лестнице спускаюсь, — продолжала она, — вынесет на подносе гостинцы, апельсины, орехи, изюм и загородит мне дорогу. Я прошу дать пройти, он не слушается. Один раз я толкнула поднос зонтиком, гостинцы его рассыпались по полу, а ему сказала, чтоб он не беспокоил меня — скажу, мол, барину. Так он не унялся: «барин мне, говорит, не указ!» Пойдешь по лестнице, он подкараулит да старается за руку поймать…

— Неправда, неправда! — оспаривал горячо Валентин, — не верьте ей, сударь, барышня врет!

— Сами вы врун! Афимья, чай, видала вон из тех дверей, как вы ловили меня за руку…

— Зачем же ты беспокоишь ее, если она не хочет слушать твои любезности? — сказал я ему.

— Я обращаюсь всегда благородно и деликатно… — защищался он. — А вам, сударь, хорошему господину, надо бы барышень в шею отсюда, а не слушать, что они врут!..

— Вы врете, а не я! — вставила она.

— Это мои дела, а не ваши! — обратился Валентин опять ко мне. — Я службу мою справляю у вас как следует… Не пью, не шляюсь, господское добро берегу…

— Это так: твои амуры — не мое дело, да зачем жалобы доходят до меня?

— На что же вы теперь жалуетесь? — спросил я ее.

— Да вот сейчас, когда я мимо ваших дверей по лестнице шла, он подкараулил — и цап меня за шею, хотел обнять… Да не таковская: я не далась, попятилась. — Вон извольте посмотреть: коса у меня свалилась, и платок с шеи… Не прикажите ему озорничать! Я живу скромно, все знакомые мои и в доме здесь тоже меня знают честной, аккуратной девушкой: могут, пожалуй, подумать, что я нарочно слушаю его «канплименты»…

— Слышишь, Валентин, — это правда, что «барышня» говорит! Она скромна… дорожит своей репутацией, не хочет, чтоб ее компрометировали… — заговорил было я, но остановился, вспомнив о его тетрадке с «сенонимами»: слова «репутация» и «компрометировали», как мудреные и ему непонятные, наверно попали бы туда. — Она скромна, бережет себя, дорожит своим честным именем: не беспокой же ее! — дополнил я в новой редакции.

Я успокоил ее как мог — она поблагодарила меня, извинилась за «беспокойство», прибавив, что и барыня ее посоветовала ей обратиться ко мне. Она взялась за ручку двери, бросив опять на Валентина ядовито-насмешливый взгляд.

— Чему смеяться-то! — шипел он на нее. — Такие дряни, как вы, — должны за счастье почитать, если с ними благородно и деликатно обращается этакий кавалер! — Он поднялся на цыпочки и начал руками собирать с затылка волосы на макушку…

При слове «такой кавалер» девушка разразилась неудержимым, визгливым хохотом и бросилась вон. Он с треском запер за ней дверь.

Я тоже не утерпел и покатился со смеху. Он ощетинился, как зверь, злобно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но удержался и ушел к себе за перегородку, хлопнув дверью.

Все пошло своим порядком. Верхнюю девушку он, по-видимому, не беспокоил, жалоб не было, и я забыл об этом. Я замечал только, что, когда я сидел и течение утра дома, мой Валентин стал отлучаться куда-то; надо было из окна покричать дворника, чтоб отыскал его. «Землячки» при мне тоже не являлись больше.

Но вот однажды, недель шесть спустя, когда он вышел куда-то, ко мне явился дворник и подал записку.

— От кого это? — спросил я.

— А вот от той жилицы, что напротив: у ней прачешное заведение, она хозяйка.

— Ко мне ли эта записка? Я вовсе не знаю этой жилицы: что ей нужно?

— Не могу знать: велела вам в руки самим, а лакею, говорит, не давай.

Я взял записку. Она была не запечатана.

«Милостивый Государь, — читал я, — Ваш лакей Валент самый низкий мужчина: он все таскается под окнами у нас и какетничает с моими мастерицами, мешает им и делает разные низости: вон какую записку он подал Лизе — извольте прочитать. Мы просим вас унять его. Если он не перестанет какетничать, ходить под окна и бросать записки — я тогда приду сама и раздеру ему всю лицо.

Готовая ко услугам

Под фразой: «раздеру всю лицо» — была другая зачеркнутая редакция: «раздеру ему поганую харю». Должно быть, эта фраза показалась ей грубою относительно меня и она из учтивости смягчила ее. К письму приложен был клочок бумаги, на котором, должно быть, рукой Валентина написано: «О милое творенье, прости мне восхищенье, Лизок, голубочка, ангел, чмок, чмок тебя. Приди, серафима моя, на второй двор под ворота. Принесу гостинцев много, много и подарочек, чмок! чмок!»

Валентин пришел.

— А у тебя опять амуры завелись? — сказался ему.

— Какие, сударь, такие амуры?

— А вот смотри, какие письма пишут ко мне.

Я прочитал ему прачкино письмо и показал его записку. Он вспыхнул, даже побагровел от смущения и злости и хотел вырвать у меня письмо. Я не дал.

— Ишь ты, старый селадон! — шутил я, — не унимаешься! Смотри, дождешься чего-нибудь!..

— Не ваше дело! — почти грубо отрезал он, — а эту дрянь — ведь она мужичка — плетьми мало сечь! Пожалуйте мне мою записку!

Я отдал ему.

— Я с ними разделаюсь, — злобно ворчал он. — Я им дам «раздеру лицо», я им все косы истреплю! Раздавлю! — кричал он разъяренно. — Они за честь должны считать, что я с ними обращаюсь!.. — Он вытянулся на цыпочках и сердито загребал руками волосы с затылка на темя.

— Послушай, делай, как хочешь, — сказал я, — я в твои амуры не вмешиваюсь, но повторяю тебе: устраивай так, чтоб до меня жалоб не доходило и чтоб никакого «трепанья кос» не было. Если выйдет какой-нибудь скандал, я держать тебя не стану.