Трезвенник - Зорин Леонид Генрихович (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .TXT) 📗

— И я в журнале, и все, как было.

Мы обменялись двумя-тремя фразами, она пожелала мне благополучия.

— Рена, когда я тебя увижу?

Она сказала:

— Я позвоню.

Однако я не был в этом уверен. Исчезнет снова — на год или два.

Ее звонок еще усугубил мое унылое настроение. А мог ведь его преобразить! Не жизнь, а бестолочь. Все, что в ней важно, мы ухитряемся упустить, а то, без чего могли обойтись, и составляет предмет заботы.

Когда телефон зазвонил опять, я с раздражением снял трубку и мрачно буркнул:

— Да. Я вас слушаю.

— Сикамбр, — вопросил дальний голос, — ответствуй: почему ты так зол?

— Илларион Козьмич, вы ли это?

— Ты уклоняешься от ответа, — торжественно произнес Мельхиоров.

— А что тут ответить? — сказал я кисло. — Я зол, Учитель, на все человечество.

— Стало быть, и на себя в том числе?

— Само собой, ведь я его часть. И вряд ли лучшая его часть.

Мельхиоров помолчал и заметил:

— Сдается, я снова попал в пересменку.

— И слава Богу.

Он возразил:

— Ты ошибаешься. Совсем тебе не нужно давить свою плодовитую природу и дарованные ею возможности. Противоестественно, неблагодарно и бессмысленно. Оттого и хандришь.

Я непроизвольно пожаловался:

— Учитель, я никому не нужен.

— Опять ошибся. Ты нужен мне, — торжественно сказал Мельхиоров. — Ежели у тебя есть время, я изложу свое дохлое дело.

Дело действительно было дохлым. Всю свою многолетнюю жизнь вместе с доблестной Раисой Васильевной Мельхиоров провел в коммунальном террариуме в обществе десяти семей. Пришел его срок улучшить условия, и терпеливый очередник надеялся, что получит квартиру.

— Мои заслуги на шахматной ниве давали мне право на эту мечту, но депутатская комиссия ее умерщвила и закопала. Оставь надежду туда входящий! В сравнении с депутатской комиссией барак усиленного режима — навеки потерянный парадиз.

Хрипловатый мельхиоровский голос уже обретал трубную звучность. Не за горами был львиный рык.

— Я был анафемски предупредителен. Со мною рядом был мой ходатай, пламенный почитатель Каиссы, Аркадий Данилович Шлагбаум, доктор наук и лауреат. Личность настолько почитаемая, что власти в знак особой любви хотели даже дать ему членство в Антисионистском комитете. Намеренье не было реализовано, ибо по странному совпадению Шлагбаума стало сильно тошнить вплоть до резей и острых колик в желудке.

Мельхиоров набрал воздуха в легкие и продолжил правдивое повествование.

— Сначала мы долго сидели в очереди. То и дело входили свежие люди. И был их первый вопрос: кто последний? И каждый раз, слыша эти слова, я содрогался — под их мелодию минула вся моя долгая жизнь. И Шлагбаум, этот барс астрофизики, мамонт мудрости, гладиатор дискуссий, содрогался солидарно со мной. Прошел весь день, и лишь ближе к сумеркам мы были допущены в ареопаг.

Минута кульминации грянула, Учитель яростно зарычал:

— Сикамбр, если б ты только видел эту взбесившуюся мясорубку, заправленную коллективным разумом! Самую мерзостную фигуру являл председатель этого сборища, сутулый щетинистый кроманьонец, бренчащий медалями, как монистами. Мне стоило только взглянуть на него, чтоб безошибочно определить его природу и происхождение. Сын слобожанки и ахалтекинца со всеми следами тяжелого детства.

— Ахалтекинца? Но это же конь?

— Само собой. Разумеется, конь. Коня-то я и имел в виду. Когда Шлагбаум ему приводил непобедимые аргументы, он сразу же наливался кровью и говорил: «Даю отлуп». После чего излагал свои. Ни грана логики, ни буквы закона — лишь ненависть ко всему живому. Этим же качеством отличалась грудастая злобная старуха. Когда-то она видела Ленина, но более — ни одного мужчины, способного ответить ей взглядом. Я сразу понял: по этой груди никогда не ступала рука человека. Ты представляешь, какие миазмы скопились во всем ее естестве? Впрочем, все были один к одному. Никто из них не мог примириться с тем, что я получу две комнаты. У председателя был заместитель, преданно на него взиравший, одна из тех человеческих тварей, которые могут существовать единственно в чьем-то заднем проходе. Естественно, с его точки зрения, самое страшное преступление — чего-нибудь пожелать, захотеть, кроме своей режимной пайки. Был и еще один носорог, заслуженный табурет на пенсии. Но нет, я оскорбил табурет. Всякий предмет одушевленней этой красноречивой скотины. Отвратнее всех себя проявил какой-то вокалист, бывший тенор, некогда выступавший в опере. Он попросту исходил слюной. Когда сексуальное меньшинство влечет к социальному большинству, рождается гремучая смесь. А кроме того, все они вместе заводились, когда вступал Шлагбаум. Эти интернационалисты со стажем испытывают удивительно остро этническую несовместимость. Шлагбаум, возможно, и приобвык, но старого русского интеллигента, вроде меня, они отравили! Битый час они стряхивали на мою голову фекалии своего интеллекта. Причем вес первых, легко догадаться, был в обратной пропорции к весу второго. Поверь, я всласть надышался азотом! Единственный раз я там побывал, и больше ноги моей там не будет. Меж тем, уже через две недели они должны выносить решение.

Помедлив, я осторожно спросил:

— Чего же вы хотите? Судиться?

— А хоть бы и так! — сказал Мельхиоров. — Мое положение отчаянное. Но в очередь я больше не стану. Я обречен в ней быть последним. Поэтому при первой возможности, завидев ее, я убегаю большими прыжками кенгуру. Самое дьявольское изобретение осчастливившей нас Системы. Именно в этих очередях она превратила нас в животных. В очереди стоят пресмыкающиеся.

— Пресмыкающиеся не могут стоять, — я попытался унять лавину.

Но Мельхиоров проигнорировал эту редакторскую правку.

— Человек не может стоять в очереди, — сказал он со страстностью Галилея.

— Тем более в очереди к депутатам.

Я произнес возможно мягче:

— Учитель, не стоит вступать в контакты с нашим отечественным правосудием. Особенно вам с вашей тонкой кожей. Я часто втолковывал моим клиентам: законы поглощены инструкциями, инструкции поглощаются судьями. Благо развязывают им руки. Не следует так говорить юристу, но все же разумнее оставаться в границах исполнительной власти, не отдаваясь власти судебной. Естественно, коли не будет выбора, мы обратимся с вами к Фемиде, но этого лучше бы избежать.

— Что делать? — негромко спросил Мельхиоров. — Прости за этот свежий вопрос. Я не из тех, кто просит пощады, но пресыщенность общим унитазом достигла критической отметки.

— Мне нужно обдумать ситуацию, — сказал я, стараясь скрыть неуверенность,

— прошу вас дать мне несколько дней.

Я тщательно перебирал варианты возможных действий, но все отверг. Мой опыт подсказывал: первое дело — ухватить решающее звено. И не только решающее, но поддающееся. Советская жизнь меня научила, что в каждой стене бывают щели. Я должен понять, на кого надо выйти. Все прочее — это лишь трата времени.

Изучив дислокацию, я решил, что мне необходимо пробиться к Анне Ивановне Пономаревой. Ее секретарша мне сообщила, когда меня примут — число и час, — и я отправился на Лужнецкую набережную. Там размещалось спортивное ведомство.

Я шел по гудящему коридору, прислушиваясь к обрывкам фраз. Сколько подобных коридоров я навидался за эти годы, сколько наслушался диалогов! Мало-помалу они сливались в единый образ, в единый звук — истеблишмент не любил различий и утверждал свой общий стиль. Но здесь ощущалась своя начиночка

— из учреждения все же не выветрилось густое дыхание стадиона. Мне то и дело попадались плечистые молодые люди, плечистые молодые женщины и пожилые здоровяки. За всеми, или почти за всеми, угадывались их биографии — кто бился, точно барс на «поляне», кто отстучал костями «в калитке», кто долго наматывал круг за кругом, пока наконец с него не сошел. Всем им по-своему посчастливилось — в спорте остались на новых ролях. Маленькими или крупными боссами. Не то что скисшие неудачники — одни спились, другие увяли, третьих Его Величество Спорт сожрал и даже костей не оставил.