Юпитер - Зорин Леонид Генрихович (список книг txt) 📗
Я видел, что я его не убедил. Что все мною сказанное ему враждебно. Врожденная нелюбовь к возражению его останавливала, он лишь заметил:
— Вы сказали: у каждого — свой Иисус. Нет смысла его воспринимать как оружие в споре. Вы семинарист и знаете: «не прибавляй к словам Его».
Итак, он осмелился поучать меня. Это привело меня в бешенство:
— Нет христиан более истовых, чем выкресты. Мандельштам был таков же. Перешедшие на другую сторону служат особенно усердно. То ли замаливают вину, то ли доказывают себе, что не могли поступить иначе. Вы, перешедшие к Новому Богу, словно упиваетесь службами, знанием Нового Завета. Вам чудится, что между Богом и вами существуют особые отношения, что он поставит новообращенных выше, чем старых преданных слуг. Их верность досталась им по рождению, а вы явились по зову сердца — можно ли это не оценить? Но вы, очевидно, не понимаете, что ваше решение в вашей судьбе решительно ничего не изменит. Власть семени — Каинова печать. И ахиллесова слабость Христа была в проклятии его рода. Этот обрезанный пророк и на кресте оставался евреем. Готовы ли вы разделить участь вашего собственного народа?
Он спросил:
— Вы имеете в виду депортацию?
— Для начала, — сказал я. — А дальше… кто знает?
Он сказал:
— Разумеется, я готов.
5 марта. Ворохов.
И тут я подумал с тоской и ужасом о Матвее. И не только о нем. Если Матвея депортируют, что будет с Олей? Скорее всего, она разделит его судьбу. Разделит. Я хорошо ее знаю. Она отправится с ним в теплушке, в вагоне для скота — на убой. Эта мысль почти меня доконала.
5 марта. Юпитер.
Вести разговор было все тяжелее. Обруч с шипами сжимал мою голову подобно терновому венцу. Еще чуть-чуть и она расколется.
Я спросил:
— Когда Мандельштам писал те стихи…
Он прервал меня:
— «Мы живем, под собою…»
Я нетерпеливо кивнул:
— «Мы живем, под собою не чуя страны». Мандельштам понимал, что прощается с жизнью?
Он не колеблясь подтвердил:
— Да, безусловно понимал.
— Я тоже так полагаю, — сказал я. — Но из этого следует, что поэзия соприкасается со смертью больше, чем с жизнью?
Он согласился:
— Видимо, на предельном уровне так и есть.
Я спросил его:
— А бессмертие? И оно достигается предельным усилием. Вы не считаете, что для него только оно означало жизнь?
Он покачал головой:
— Не думаю. Он был вполне земной человек. И ясно сознавал, что бессмертие гораздо ближе к смерти, чем к жизни.
Шипы все сильней впивались мне в голову. И все сильней донимало меня раздражение. Я сказал:
— Да, это он написал: «Петербург, я еще не хочу умирать». Между тем, получается, что на деле он своей жизнью не дорожил.
Мой собеседник развел руками.
— Ну, как же ею не дорожить! Но знаете, еще никому не удалось обуздать призвание.
Я сказал ему:
— Какая в нем радость, если вы сами себе не хозяин?
Он произнес с виноватой улыбкой:
— Следовать призванию — радость.
— В чем же тут смысл?
Он вновь улыбнулся:
— Все же оно дает свободу.
Я жестко сказал:
— Нет вашей свободы, его свободы. Ничьей свободы. Свобода может быть лишь у державы. Свобода подданных — это абсурд. Два несопрягаемых слова. Да и держава несвободна. Ибо она подчинена движению, заключенному в ней.
— Тогда она обречена, — возразил он. — Несвободная сила не может быть творческой.
Я ощутил на губах усмешку.
— Могу вас заверить, когда страна оказывается перед выбором — власть свободы или свобода власти, страна его делает в пользу второй.
Он помрачнел и проговорил:
— Если хотя бы один человек сделает его в пользу первой, выбор нельзя считать окончательным.
Я сказал:
— Человек ничего не может, когда на него прет история.
Он отозвался:
— Не имеет значения. Может, не может — должен стоять. У него своя собственная история.
Мне было все трудней себя сдерживать.
— Что она весит?
— Она и весит. Ее давление на меня значительно больше, чем давление всей истории фараонов и тех, кто им когда-то служил.
Наша беседа зашла в тупик. Но надо было ее закончить.
— Я слышал, вы пишете роман?
Он подтвердил:
— Уже много лет.
Я сказал:
— Мандельштама погубило маленькое стихотворение. Большой роман это может сделать с не меньшим успехом. Согласитесь.
— Возможно, — кивнул он. — Если, конечно, его не поленятся прочесть. Но я уж сказал вам: тут я не властен. Рождаешься сделать что должен сделать.
— И это, по-вашему, и есть — независимость от истории?
— В первую очередь — от злободневности, — сказал он с кольнувшей меня интонацией. Не то беспечность, не то легкомыслие, какое-то скрытое превосходство.
Я спросил:
— Вы задумывались, как выглядит смерть?
Он сказал:
— Я бы хотел увидеть, как выглядит эта грань перехода. Надеюсь, что это — не темнота.
— Понять не могу, — сказал я с досадой. — Чем так притягивает писателей эта мистическая игра?
— Что же тут странного? — он удивился. — Это и есть ваша связь с судьбой. Нужно уметь принимать сигналы. Они вам подсказывают место в жизни, как подсказывают место слова в строке. До этого слово живет отдельно, как лебедь, отбившийся от стаи.
И добавил все с той же интонацией:
— Без этой дрожи жизнь беднеет.
Да, превосходство, превосходство! Не знаю, намеренное или нет, но я его отчетливо слышал. Собрав уходящую волю в кулак, я сказал ему:
— Вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что я исчезну. Я останусь. И не только в учебниках. Меня не стереть из памяти улицы ни по прихоти моих ненавистников, ни из инстинкта самосохранения. Люди не могут жить без отца. Они богомольны. В России — особенно.
Он только покачал головой. И спросил:
— Вы были хорошим отцом вашим детям?
Я знал, что не могу уступить. Я никогда не уступал.
— Плохо ваше дело, — сказал я. — Вы беззащитны.
Он возразил:
— Я не могу с вами согласиться. Безоружность — это не беззащитность.
Сил больше не было. Я сказал:
— Закончим наш разговор. Прощайте. Мы никогда не поймем друг друга.
Он неожиданно изумился:
— Почему же? Разве вы не артист?
— Нет, — закричал я. — С чего вы взяли? Забудьте об этом. Я — Юпитер.
Он повернулся и двинулся к выходу. Я глядел ему вслед, еще не веря, что все уже кончено, и повторял:
— Нет. Я — Юпитер. Я — Юпитер…
5 марта
— Да, — закричал я. — Да, я артист. Человек, поступивший в эту больницу с черепно-мозговой травмой — народный артист Донат Павлович Ворохов. Черт бы вас взял! Всех до единого. Вас и все ваши игры с дьяволом. Они надоели мне до' смерти, до' смерти. Я только артист. Меня зовут Ворохов. Оставьте меня наконец в покое. Мое имя Во-ро-хов. Оля, скажи им…
И полетел, полетел, полетел по бесконечному тоннелю, в который меня со свистом и ветром словно всосал воздушный поток, весь в хлопьях света, как в хлопьях снега. Я полетел, полетел, полетел за грань перехода, за грань перехода, куда-то обратно, обратно, обратно, куда-то на полвека назад, в белую тьму моего зачатия.
