Великий Гэтсби (перевод Калашниковой Е.Д.) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт (книга жизни TXT) 📗
Это длилось ровно минуту. Потом Гэтсби взволнованно заговорил, обращаясь к Дэзи, все отрицал, отстаивал свое доброе имя, защищался от обвинений, которые даже не были высказаны. Но она с каждым его словом все глубже уходила в себя, и в конце концов он умолк; только рухнувшая мечта еще билась, оттягивая время, цепляясь за то, чего уже нельзя было удержать, отчаянно, безнадежно ловя знакомый голос, так жалобно звучавший в другом конце комнаты.
А голос все взывал:
— Том, ради бога, уедем! Я не могу больше!
Испуганные глаза Дэзи ясно говорили, что от всей ее решимости, от всего мужества, которое она собрала в себе, не осталось и следа.
— Ты поезжай с мистером Гэтсби, Дэзи, — сказал Том. — В его машине.
Она вскинула на него тревожный взгляд, но он настаивал с великодушием презрения:
— Поезжай. Он тебе не будет докучать. Я полагаю, он понял, что его претенциозный маленький роман окончен.
И они ушли вдвоем, без единого слова, исчезли, как призраки, одинокие и отторгнутые от всего, даже от нашей жалости.
Том взял полотенце и стал снова завертывать нераскупоренную бутылку виски.
— Может, кто-нибудь все-таки выпьет? Джордан?… Ник?
Я молчал. Он окликнул еще раз:
— Ник?
— Что?
— Может, выпьешь?
— Нет… Я сейчас только вспомнил, что сегодня день моего рождения.
Мне исполнилось тридцать. Впереди, неприветливая и зловещая, пролегла дорога нового десятилетия.
Было уже семь часов, когда мы втроем уселись в синий «фордик» и тронулись в обратный путь. Том говорил без умолку, шутил, смеялся, но его голос скользил, не задевая наших мыслей, как уличный гомон, как грохот надземки вверху. Сочувствие ближнему имеет пределы, и мы охотно оставляли этот чужой трагический спор позади вместе с отсветами городских огней. Тридцать — это значило еще десять лет одиночества, все меньше друзей-холостяков, все меньше нерастраченных сил, все меньше волос на голове. Но рядом была Джордан, в отличие от Дэзи не склонная наивно таскать за собою из года в год давно забытые мечты. Когда замелькали мимо темные переплеты моста, ее бледное личико лениво склонилось к моему плечу и ободряющее пожатие ее руки умерило обрушившуюся на меня тяжесть тридцатилетия.
Так мы мчались навстречу смерти в сумраке остывающего дня.
На следствии главным свидетелем был молодой грек Михаэлис, владелец ресторанчика у шлаковых куч. Разморенный жарой, он проспал до пяти часов, потом вышел погулять и заглянул в гараж к Джорджу Уилсону. Он сразу увидел, что Уилсон болен, и болен не на шутку — его трясло, лицо у него было желтое, одного цвета с волосами. Михаэлис посоветовал ему лечь в постель, но Уилсон не захотел, сказал, что боится упустить клиентов. Пока они спорили, над головой у них поднялся отчаянный шум и грохот.
— Это моя жена, я ее запер наверху, — спокойно пояснил Уилсон. — Пусть посидит там до послезавтра, а послезавтра мы отсюда уедем.
Михаэлис оторопел; они прожили бок о бок четыре года, и он бы никогда не поверил, что Уилсон способен на такое. Это был человек, как говорится, заезженный жизнью; когда не работал в гараже, только и знал что сидеть на стуле в дверях и смотреть на прохожих, на машины, проносившиеся мимо. Заговорят с ним, он непременно улыбнется в ответ ласковой, бесцветной улыбкой. Он самому себе не был хозяин; над ним была хозяйкой жена.
Михаэлис, понятно, стал допытываться, что такое стряслось, но от Уилсона ничего нельзя было добиться — вместо ответа он вдруг стал бросать на соседа косые, подозрительные взгляды и выспрашивать, где он был и что делал в такой-то день, в такой-то час.
Михаэлису даже сделалось не по себе, и, завидя на дороге кучку рабочих, направлявшихся в его ресторан, он под этим предлогом поспешил уйти, сказав, что еще вернется. Но так и не вернулся. Попросту забыл, должно быть. И только выйдя опять, уже в восьмом часу, он услышал в гараже громкий, злой голос миссис Уилсон, и ему сразу вспомнился давешний разговор.
— На, бей! — кричала она. — Бей, топчи ногами, ничтожество, трус поганый!
Дверь распахнулась, она выбежала на дорогу, с криком размахивая руками, — и прежде чем он успел сделать хоть шаг, все было кончено.
«Автомобиль смерти», как его потом назвали газеты, даже не остановился; вынырнув из густеющих сумерек, он дрогнул на миг в трагической нерешительности в скрылся за поворотом дороги. Михаэлис и цвета его не успел разглядеть толком — подоспевшей полиции он сказал, что машина была светло-зеленая. Другая машина, которая шла в Нью-Йорк, затормозила, проскочив ярдов на сто, и водитель бегом кинулся назад, туда, где, скорчившись, лежала Миртл Уилсон, внезапно в грубо вырванная из жизни, и ее густая темная кровь смешивалась с дорожной пылью.
Шофер и Михаэлис подбежали к ней первые, но, когда они разорвали еще влажную от пота блузку и увидели, что левая грудь болтается где-то сбоку, точно повисший на ниточке карман, они даже не стали прикладывать ухо к сердцу. Рот был широко раскрыт и в углах чуть надорван, как будто она захлебнулась, отдавая весь тот огромный запас энергии жизни, который так долго в ней копился.
Мы еще издали увидели толпу и машины, сгрудившиеся на дороге.
— Авария! — сказал Том. — Уилсону повезло. Будет ему теперь работа.
Он сбавил газ, но останавливаться не собирался; только когда мы подъехали ближе, хмурое безмолвие толпившихся у гаража людей побудило его затормозить.
— Может, все-таки взглянем, в чем там дело, — сказал он неуверенно. — Только взглянем.
Глухой, прерывистый стон доносился из гаража; когда мы, выйдя из машины, подошли к дверям, стон стал более внятным и в нем можно было расслышать слова «Боже мой, боже мой!», без конца повторяемые на одной ноте.
— Что-то, видно, стряслось серьезное, — с интересом сказал Том.
Он привстал на носки и поверх голов заглянул в гараж, освещенный только желтыми лучами лампочки в металлической сетке, подвешенной под самым потолком. Что-то вдруг хрипло булькнуло у него в горле, он с силой наддал своими могучими плечами и протолкался вперед.
Толпа заворчала и сейчас же сомкнулась снова, так что мне ничего не было видно. Но сзади напирало все больше и больше любопытных, и в конце концов нас с Джордан просто вдавили внутрь.
Тело Миртл Уилсон лежало на верстаке у стены, завернутое в два одеяла, как будто ее знобило, несмотря на жару; склонившись над нею, спиной к нам, стоял неподвижно Том. Рядом полицейский в шлеме мотоциклиста, усиленно потея и черкая, записывал фамилии в маленькую книжечку. Откуда-то несся все тот же прерывистый стон, гулко отдаваясь в пустоте гаража; я огляделся и тут только увидел Уилсона — он стоял на высоком пороге своей конторки, обеими руками вцепившись в дверные косяки, и раскачивался из стороны в сторону. Какой-то человек уговаривал его вполголоса, пытаясь положить ему руку на плечо, но Уилсон ничего не видел и не слышал. Он медленно скользил взглядом от лампочки под потолком к тому, что лежало на верстаке, тотчас же снова вскидывал глаза на лампочку; и все время звучал его страшный, пронзительный вопль:
— Боже мой! Боже мой! Боже мой! Боже мой!
Том вдруг рывком поднял голову, оцепенело посмотрел по сторонам и что-то пробормотал, обращаясь к полицейскому.
— М-и… — по буквам говорил полицейский, записывая, — к…
— Нет, х… — поправлял его грек. — М-и-х…
— Да слушайте же! — повысил голос Том.
— А… — говорил полицейский. — Э…
— Л…
— Л… — Тут широкая рука Тома тяжело упала ему на плечо, и он оглянулся. — Ну, чего вам надо?
— Как это случилось? Я хочу знать, как это случилось.
— Автомобиль сшиб ее. Задавил насмерть.
— Задавил насмерть, — повторил Том, глядя в одну точку.
— Она выбежала на дорогу. Мерзавец даже не остановился.
— Шли две машины, — сказал Михаэлис. Одна оттуда, другая — туда, понятно?
— Куда — туда? — быстро спросил полицейский.
— Одна из города, другая в город. Ну вот, а она… — он было поднял руку в сторону верстака, но сразу же уронил, — … она выбежала на дорогу, и та машина, что шла из города, прямо на нее налетела. Еще бы — скорость-то была миль тридцать или сорок, не меньше.
