Порнография - Гомбрович Витольд (бесплатные онлайн книги читаем полные версии txt) 📗
Все встали. Обед кончился.
Семиан подошел к Каролю.
– Ну, ты… щенок… – сказал он.
– Ништя! – ответил осчастливленный Кароль.
Офицер обратил к Ипполиту тусклый неприязненный и холодный взгляд.
– Поговорим? – предложил он сквозь зубы.
Я хотел было присоединиться к их беседе, но он остановил меня коротким:
– Вы – нет…
Что это? Приказ? Он что, забыл о нашем ночном разговоре? Но я не стал противиться его желанию и остался на веранде, в то время как он с Ипполитом пошел в сад. Геня, стоя рядом с Вацлавом, взяла его под руку, будто ничего не случилось, – опять верная и преданная; но при этом Кароль, стоящий рядом с открытой дверью, положил руку на дверь (его рука на двери – ее рука на Вацлаве). И жених сказал невесте:
– Идем прогуляемся.
На что она откликнулась как эхо:
– Идем.
Они удалялись по дорожке сада, а Кароль остался, как наглая, неуловимая в своей двусмысленности шутка… Фридерик, не сводивший глаз с нареченных и Кароля, пробормотал:
– Занятно!
Ответом ему была моя незаметная… только для него – улыбка.
Через четверть часа вернулся Ипполит и созвал нас в кабинет.
– Нужно кончать с ним, – сказал он. – Сегодня же ночью кончать. Он стоит на своем!
И, осев на диван и закрыв глаза, он только повторил про себя:
– Стоит на своем!
Оказалось, что Семиан вновь потребовал лошадей – но на этот раз это была не просьба, – нет, это было нечто такое, от чего Ипполит долгое время не мог прийти в себя.
– Господа, это прохвост! Это бандюга! Он потребовал лошадей, я сказал, что сегодня лошадей нет, может быть, завтра… тогда он сжал мою руку пальцами, схватил мою руку и стиснул, как типичный, поверьте, бандит… и сказал, что если завтра к десяти утра лошадей не будет, то… Он стоит на своем, – повторил он испуганно. – Сегодня ночью нужно с ним кончать, иначе завтра я буду вынужден дать ему лошадей.
И добавил тихо:
– Буду вынужден.
Это было неожиданностью для меня. Видимо, Семиан не выдержал роли, какую мы с ним вчера наметили, и, вместо того чтобы тихо, мирно побеседовать, он угрожал… видно, им завладел, терроризировал его экс-Семиан, тот, «опасный», которого он возбуждал в себе во время обеда, отсюда егоугрозы, властность, жестокость (всему этому он не мог больше противиться, потому что боялся этого больше, чем кто бы то ни было)… Словом, вновь от него исходила угроза. Но положительным в этом было хотя бы то, что я уже не чувствовал себя ответственным за его судьбу, как ночью, в своей комнате, теперь я передал это дело Фридерику.
Ипполит встал.
– Господа, ну, как мы это организуем? Кто?
Он взял четыре спички и у одной из них отломил головку. Я посмотрел на Фридерика – ожидая какого-нибудь знака, – рассказать ли о моем ночном разговоре с Семианом? Но Фридерик был страшно бледен. Он проглотил слюну.
– Простите, – сказал он. – Я не уверен…
– Что? – спросил Ипполит.
– Смерть, – коротко ответил Фридерик. Он смотрел в сторону. – У-б-би-ть его?
– Ну и что? Таков приказ.
– У-б-би-ть, – повторил Фридерик. Он ни на кого не смотрел. Остался один на один с этим словом. Никого – только он и «у-б-и-ть». Не могла солгать его мертвенная бледность, причина которой была в том, что он знал, что это значит – убить. Знал в это мгновение – во всем объеме. – Я этого… не… – произнес он и как-то стряхнул пальцами в сторону, в сторону куда-то от себя… И вдруг обернулся к Вацлаву.
И это выглядело так, будто у его бледности появился адресат – прежде чем он заговорил, я уже совершенно точно знал, что он полностью владел собой и ситуацией, он продолжал направлять события, маневрировал – не теряя из виду Гени и Кароля – для сближения с ними. Так что же? Он боялся? Или хотел подобраться к ним поближе? Что?
– Вы тоже «против»! – обратился он прямо к Вацлаву.
– Я?
– Как же вы это сделаете… ножом – ведь нужно именно ножом – из пистолета нельзя – слишком много шума, – как же вы это ножом, если недавно у вас мать тоже ножом?… Вы? Вы, сын своей матери и католик? Как, спрашивается? Как вы сможете это сделать?
Он путался в словах, но они были прочувствованы в полной мере и подкреплены выражением лица, которое будто в крике «нет» взывало к Вацлаву. Несомненно – «он знал что говорил». Знал, что значит «убить», и силы его были на исходе, он уже не мог оказывать сопротивления… Нет, это была не игра, не тактика, в этот момент он был искренним!
– Вы дезертируете? – холодно спросил Ипполит.
В ответ он лишь улыбнулся беспомощно и как-то глуповато.
Вацлав проглотил слюну, будто его принуждали съесть что-то несъедобное. Я думаю, что до сих пор он подходил к этому так же, как и я, по законам военного времени, это убийство было для него одним из многих – отвратительное, но все же обычное и даже необходимое, в конце концов неизбежное – но теперь именно это убийство было выделено из общего числа и представлено особо, как немыслимое убийство само по себе! Он тоже побледнел. К тому же мать! И нож! Нож, такой же, как тот, которым его мать… убить ножом, вырванным из тела матери, нанести такой же удар, повторить все на теле Семиана… Но, возможно, под его нахмуренным лбом мать смешалась с Генькой, и не мать, а именно Генька сыграла решающую роль. Он должен был представить себя в роли Скужака, наносящего удар… но тогда как же устоять против Гени с Каролем, как помешать их смычке, как противостоять Гене во власти юнца, юной Гене в юных объятиях, Гене, нагло объюнцованной?… Убить Семиана, как Скужак мать, – но тогда кем же он станет? Скужаком? Что он противопоставит той силе – несовершеннолетней? Если бы Фридерик не акцентировал и не утрировал убийство… теперь же это было Убийство, и этот удар ножом метил в его собственное достоинство, честь, порядочность, во все, чем он боролся со Скужаком за мать и с Каролем за Геню.
Очевидно, все это явилось причиной того, что он, повернувшись к Ипполиту, равнодушно констатировал:
– Я этого не могу…
Фридерик торжествующим и подразумевающим ответ тоном задал вопрос мне:
– А вы? Вы убьете?
Ха! Что? Так это только тактика! Чего же он добивался, симулируя испуг, принуждая нас к отказу? Невероятно: этот его испуг, бледный, потный, дрожащий, такой очевидный в нем, был лишь лошадкой, которая несла его… к юным коленям и рукам! Он использовал свой страх в эротических целях! Верх лицемерия, невероятная низость, что-то неправдоподобное и невыразимое! Самого себя он рассматривал как лошадь для самого себя! Но его скачка захватила и меня, и я почувствовал, что должен скакать вместе с ним. Кроме того, я не хотел, разумеется, убивать. Я был счастлив, что могу увильнуть, – уже рушились наше единство и дисциплина. Я ответил:
– Нет.
– Блядство! – выругался Ипполит. – Хватит мне голову морочить. Я сам это сделаю. Без вашей помощи.
– Вы? – спросил Фридерик. – Вы?
– Я.
– Нет.
– Почему?
– Н-н-нет…
– Но вы подумайте, подумайте, – сказал Ипполит. – Ведь нельзя же превращаться в свинью. Должно же быть хоть какое-то чувство долга. Это наш долг, господа! Мы на службе!
– Из чувства долга мы хотим у-б-и-ть невинного человека?
– Это приказ. Мы получили приказ. Это боевое задание, господа! Я долг не нарушу. Мы должны быть как один человек. Это наша обязанность, господа! Так надо! А вы чего хотите? Живым его отпустить?
– Это невозможно, – согласился Фридерик. – Я понимаю, это невозможно.
Ипполит вытаращил глаза. Может быть, он ожидал, что Фридерик ответит: «Да отпустите его»? На это рассчитывал? Если он и питал такую тайную надежду, ответ Фридерика отрезал пути к отступлению.
– Так чего же вы хотите?
– Я понимаю, конечно… необходимость… долг… приказ… Нельзя же… Но ведь вы н-н-е-е… Вы не сможете за-ре-зать… Вы н-н-е-е… Вы не будете!
Ипполит, споткнувшись об это тихое, шепотом произнесенное «н-н-е-е», сел. Это «н-н-е-е» знало, что значит – убить, и это знание теперь передавалось непосредственно ему, Ипполиту, воздвигая непреодолимую преграду. Запертый в своей туше, он поглядывал на нас, таращась как в окно. «Обычная» ликвидация Семиана оказалась уже невозможной после трех наших отказов, объявленных с нескрываемым отвращением. Это дело стало отталкивающим под напором нашего отвращения. Ипполит уже не мог позволить себе. Не будучи человеком ни слишком глубоким, ни слишком тонким, он, однако, принадлежал к определенной среде, к определенной сфере, и, так как мы стали глубокими и серьезными, он не мог оставаться банальным из соображений попросту светских. В определенные моменты нельзя быть «не столь серьезным» или «не столь глубоким», как все, и нельзя быть «не слишком тонким», это дискредитирует среду. Таким образом, приличия принуждали его к серьезности, к постижению вместе с нами во всей глубине смысла выражения «убить», и он понял это так, как мы поняли, – как кошмар. Он почувствовал, как мы бессильны. Убить кого-то собственными руками? Нет, нет и нет! Но в таком случае оставалось только «не убивать» – однако «не убивать» значило не подчиниться, предать, струсить, не выполнить приказ! Он развел руками – оказаться между двух гнусностей, и какая-то из них должна стать твоей!
