Две судьбы - Коллинз Уильям Уилки (бесплатные книги онлайн без регистрации txt) 📗
Глава IX
КОШКИ
Мисс Денрос привела меня в такое недоумение, что я не знал, как мне продолжать разговор.
Спросить ее просто, почему было необходимо держать комнату в темноте, пока она тут, было бы (по моему крайнему разумению) поступить чрезвычайно грубо. Выразить ей сочувствие в общих выражениях, решительно не зная обстоятельств, значило бы, может быть, поставить нас обоих в затруднительное положение в самом начале знакомства. Я мог только просить, чтобы комнату оставили так, как она была, и предоставить самой мисс Денрос оказать мне доверие или нет, как ей заблагорассудится.
Она поняла очень хорошо, о чем я думал. Сев на стул в ногах постели, она просто и откровенно рассказала мне тайну темной комнаты.
— Если вы желаете видеть меня, мистер Джермень, — начала она, — вы должны привыкнуть к темноте, в которой суждено мне жить. Несколько лет тому назад страшная болезнь свирепствовала среди жителей в нашей части этого острова, я имела несчастье заразиться этой болезнью. Когда я выздоровела, нет, это нельзя назвать выздоровлением, когда я избежала смерти, со мной случилась нервная болезнь, которую до сих пор доктора вылечить не могут. Я страдаю (как доктора объясняют мне) болезненно чувствительным состоянием нервов от действия света. Если отдерну занавеси и взгляну из этого окна, я почувствую сильную боль во всем лице. Если я закрою лицо и отдерну занавеси голыми руками, я почувствую эту боль в руках. Вы видите, может быть, что на голове моей очень большая и плотная вуаль. Я спускаю ее на лицо, шею и руки, когда мне приходится проходить по коридорам или входить в кабинет моего отца, — и она достаточно защищает меня. Не торопитесь сожалеть о моем печальном состоянии. Я так привыкла жить в темноте, что могу видеть достаточно для потребностей моего жалкого существования. Я могу читать и писать в этой темноте, могу видеть вас и быть полезной вам во многих безделицах, если вы позволите. Огорчаться мне нечем. Моя жизнь не будет продолжительна — я знаю и чувствую это. Но я надеюсь, что проведу с моим отцом оставшиеся годы его жизни. Далее этого у меня никаких надежд нет. Но у меня есть и удовольствия, и я намерена увеличить мой скудный запас удовольствием ухаживать за вами. Вы составляете событие в моей жизни. Я ожидаю удовольствия читать вам и писать за вас, как другие девушки ожидают нового платья или первого бала. Не находите ли вы странным, что я так откровенно говорю вам то, что у меня на душе? Я не могу поступать иначе. Я говорю, что думаю, моему отцу и нашим бедным соседям — и не могу вдруг изменить мои привычки. Я прямо признаюсь, когда полюблю человека, признаюсь, когда и не полюблю. Я смотрела на вас, когда вы спали, и прочла многое из вашей жизни по лицу как по книге. На вашем лбу и губах есть признаки горя, которые странно видеть на таком молодом лице, как ваше. Боюсь, что стану приставать к вам с расспросами, когда мы познакомимся короче. Позвольте мне сейчас задать вам вопрос как сиделке. Удобно ли лежат ваши подушки? Я вижу, что их надо стряхнуть. Не послать ли мне за Питером, чтобы он приподнял вас? Я, к несчастью, не имею столько сил, чтобы помочь вам в этом отношении. Нет? Вы можете сами приподняться? Подождите. Вот так! Теперь ложитесь и скажите мне, умею ли я установить надлежащее согласие между измятым изголовьем и усталой головой.
Она так тронула и заинтересовала меня, человека постороннего, что внезапное прекращение звучания ее слабого, нежного голоса почти возбудило во мне чувство боли. Стараясь (довольно неловко) помочь ей поправить изголовье, я случайно дотронулся до ее руки. Она была так холодна и худа, что даже минутное прикосновение испугало меня. Я старался тщетно увидеть ее лицо, теперь, когда оно было так близко от меня. Безжалостная темнота делала его таинственным по-прежнему. Заметила ли она мое любопытство? От ее внимания не ускользало ничего. Следующие слова ее ясно показали мне, что я раскрыт.
— Вы старались увидеть меня, — сказала она. — Предостерегла вас моя рука, чтобы вы не пробовали опять. Я чувствовала, что, испугались, когда дотронулись до нее.
Такую быструю проницательность обмануть было нельзя, такое бесстрашное чистосердечие требовало подобной же откровенности с моей стороны. Я признался во всем и попросил ее прощения.
Она медленно вернулась к стулу в ногах кровати.
— Если мы хотим быть друзьями, — сказала она, — то нам надо прежде всего понять друг друга. Не питайте романтических представлений о красоте моей, мистер Джермены Я могла похвалиться только одной красотой до моей болезни — цветом лица, и это пропало навсегда. Теперь во мне нет на что смотреть, кроме жалкого отражения моей прежней личности, развалины бывшей женщины. Я говорю это не затем, чтобы огорчать вас, я говорю это затем, чтобы примирить вас с темнотой, как с постоянной преградой для ваших глаз между вами и мной. Постарайтесь извлечь все лучшее, а не худшее из вашего положения здесь. Оно представляет вам новое ощущение для развлечения в вашей болезни. Ваша сиделка — существо безличное, тень между тенями, голос, говорящий с вами, рука, помогающая вам, и больше ничего. Довольно обо мне! — воскликнула она, вставая и переменив тон. — Чем могу я вас развлечь?
Она подумала немножко.
— У меня странные вкусы, — продолжала она, — и мне кажется, я могу вас развлечь, если познакомлю с одним из них. Похожи вы на других мужчин, мистер Джермень? Вы тоже терпеть не можете кошек?
Этот вопрос изумил меня. Однако я мог по совести ответить, что в этом отношении, по крайней мере, я не похож на других мужчин.
— По моему мнению, — прибавил я, — кошка несправедливо непонятое существо, особенно в Англии. Женщины, по большей части, отдают справедливость ласковому характеру кошек, но мужчины обращаются с ними как с естественными врагами человеческого рода. Мужчины прогоняют кошку от себя, если она осмелится прибежать в комнату, и спускают на нее своих собак, если она покажется на улице, — и потом они же обвиняют бедное животное (любящая натура которых должна же привязаться к чему-нибудь), что оно любит только кухню!
Выражение этих не популярных чувств, по-видимому, возвысило меня в уважении мисс Денрос.
— Одному, по крайней мере, мы сочувствуем взаимно, — сказала она. — Я могу развлечь вас. Приготовьтесь к сюрпризу.
Она плотнее закрыла лицо вуалью и, отворив дверь, позвонила в колокольчик. Явился Питер и выслушал ее приказания.
— Отодвиньте экран, — сказала мисс Денрос.
Питер повиновался. Красный огонь камина заструился по полу. Мисс Денрос продолжала отдавать приказания:
— Отворите дверь в комнату кошек, Питер, и принесите арфу. Не рассчитывайте, что вы будете слушать искусную певицу, мистер Джермень, — продолжала она, когда Питер пошел исполнять странное поручение, данное ему, — или что вы увидите такую арфу, которую привыкли видеть как современный человек. Я могу играть только старые шотландские арии, а моя арфа инструмент старинный (с новыми струнами) — фамильное наследство, находящееся в нашем семействе несколько столетий. Когда увидите мою арфу, вы вспомните об изображениях святой Цецилии и благосклонно отнесетесь к моей игре, если будете помнить в то же время, что я не святая.
Она придвинула свой стул к огню и засвистела в свисток, который вынула из кармана. Через минуту гибкие, изящные силуэты кошек бесшумно появились в красном свете огня в камине в ответ на призыв их госпожи. Я сосчитал шесть кошек, смиренно усевшихся вокруг стула. Питер принес арфу и запер за собой дверь, когда вышел. Полоса дневного света теперь не проникала в комнату. Мисс Денрос откинула вуаль, отвернувшись лицом от огня.
— Для вас достаточно света, чтобы видеть кошек, — сказала она, — и для меня света немного. Свет от огня не причиняет мне такой сильной боли, какой я страдаю от дневного света. Мне только не совсем приятно от огня и больше ничего.
Она дотронулась до струн инструмента — старинной арфы, как она говорила, изображаемой на картинах, представляющих святую Цецилию, или, скорее, как мне показалось, старинной арфы кельтских бардов. Звук сначала показался неприятно пронзительным для моих непривычных ушей. При начальных звуках мелодии — медленной, печальной арии — кошки встали и начали ходить вокруг своей госпожи, ступая в такт. Они шли то одна за другой, то, при перемене мелодии, по двое, и потом опять разделялись по трое и ходили крутом стула в противоположные стороны. Музыка заиграла скорее и кошки зашагали быстрее. Скорее и скорее играла музыка, и быстрее и быстрее при красном свете огня, как живые тени, вертелись кошки вокруг неподвижной черной фигуры на стуле со старинной арфой на коленях. Я никогда не видел даже во сне ничего столь причудливого, дикого и призрачного. Музыка переменилась, и кружившиеся кошки начали прыгать. Одна прикорнула к пьедесталу арфы. Четыре прыгнули вместе и сели на плечи мисс Денрос. Последняя и самая маленькая кошечка уселась на ее голове. Эти шесть кошек сидели на своих местах неподвижно, как статуи. Ничто не шевелилось, кроме исхудалой, белой руки на струнах, ни малейшего звука, кроме музыки, не раздавалось в комнате. Опять мелодия переменилась. В одно мгновение шесть кошек опять очутились на полу, усевшись вокруг стула, как при входе их в комнату, арфа была отложена в сторону, и слабый нежный голос сказал спокойно:
