Реквием по монахине - Фолкнер Уильям Катберт (читать книги онлайн без .txt) 📗

Уже не Соединенные Штаты, а остальные Соединенный Штаты, потому что долгое испытание кончилось; только пожилые непобежденные женщины были непримиренны, непримиримы, обращены в прошлое и решительно настроены против всеобщего движения, пока – старые, беспорядочные, никчемные сваи над волнами прилива – сами не обрели иллюзии; движения, неотвратимо обращенного вспять, к старым проигранным битвам, старому бесплодному делу, четырем годам разорения, физические следы которых за десять, двадцать и двадцать пять круговоротов времен года затянулись землей; двадцать пять лет, затем тридцать пять; ушли в небытие не только век и эпоха, но и образ мыслей; город сам написал эпилог и эпитафию: в 1900 году, в День поминовения павших конфедератов миссис Вирджиния Дю Пре, сестра полковника Сарториса, дернула шнур, трепещущее флаговое полотнище распахнулось и спало, обнажив мраморную статую – каменного пехотинца на каменном пьедестале, воздвигнутую там, где сорок лет назад ричмондский офицер и местный баптистский священник приводили к присяге полк Сарториса, старики в серых с галунами шинелях (теперь уже все офицеры в чинах не ниже капитана), пошатываясь, вышли на солнечный свет, палили в ласковое небо из дробовиков и вздымали надтреснутые, дрожащие голоса в пронзительных воинственных криках, которые сквозь дым и грохот слышали когда-то Ли, Джексон, Лонгетрит, оба Джонстона (и, разумеется, Грант, Шерман, Хукер, Поуп, Макклелан и Бернсайд); эпилог и эпитафию, потому что, видимо, ни дамы из ОДК [5], которые заказали и оплатили памятник, ни архитектор, который спроектировал его, ни даже – каменщики, которые его установили, не обратили внимания, что мраморные глаза смотрят из-под мраморной руки не на север, на врага, а на юг, на (как бы то ни было) собственный тыл – должно быть, как говорили остряки (уже могли говорить, старая война окончилась тридцать пять лет назад, и над ней можно было даже подшучивать – не позволяли себе подобных шуток только женщины, дамы, несдавшиеся и непримиримые, даже спустя еще тридцать пять лет они будут вставать и уходить из кинотеатров с фильма «Унесенные ветром»), в ожидании подкрепления, или, может, это вовсе не боевой солдат, а военный полицейский, высматривающий дезертиров или, скорее всего, безопасное место, чтобы удрать: потому что та старая война отошла в прошлое; сыновья стариков, ковылявших в серых шинелях, погибали на Кубе уже в синих, мрачные напоминания, свидетельства и усыпальницы новой войны уже властно захватывали землю, прежде чем холостая пальба из дробовиков и невесомо спадающее полотнище обнажили последнее напоминание о старой;

С новым веком пришел новый образ не только мыслей, но и жизни: теперь стало возможным сесть в Джефферсоне на поезд, улечься спать, а утром проснуться в Новом Орлеане или в Чикаго; почти в каждом доме города, за исключением негритянских лачуг, появились электрический свет и водопровод; город закупил и очень издалека привез серый смолистый дорожный материал, именуемый «макадам», и покрыл им целую улицу между вокзалом и отелем, так что наемным экипажам, встречающим на станции коммивояжеров, юристов и вызванных в суд свидетелей, уже не приходилось во время зимней слякоти качаться, трястись и застревать колесами в рытвинах; каждое утро к самым дверям домов подъезжал фургон с искусственным льдом, и в холодильник, стоящий на задней веранде, клали лед, живущие поблизости дети гурьбой бежали за ним (фургоном) и грызли кусочки льда, которые откалывал им возница-негр; и в то лето специально построенная поливальная тележка стала каждое утро объезжать улицы; наступило новое время, новая эпоха: на окнах появились ширмы; люди (белые) получили возможность спать летом при свежем воздухе и нашли это безвредным и приятным: словно в человеке (или по крайней мере в его родственницах) внезапно проснулась вера в гражданское право быть свободным от пыли и насекомых;

Движение все ускорялось: от скорости пары лошадей по обе стороны отполированного дышла до тридцати, потом пятидесяти, потом ста под жестяным капотом размером не больше корыта: и полиция почти сразу же была вынуждена взять их под контроль; в одном заднем дворе на окраине города бывший подмастерье кузнеца, перемазанный машинным маслом человек с глазами монаха-духовидца, уже строил бензиновую тележку, сам отливал и растачивал цилиндры, штоки и кулачки, изобретал кольца, пробки и клапаны, когда обнаруживал, что в них есть необходимость, тележка должна была двигаться и двигалась: она с чадом и треском выползла из переулка в ту минуту, когда банкир Баярд Сарторис, сын Полковника, проезжал мимо в своем экипаже: в результате среди бумаг Джефферсона и по сей день хранится указ, запрещающий движение механических экипажей по улицам муниципального города: он (этот самый банкир, Сарторис) погиб в одном из них (таким был прогресс, таким скорым, таким быстрым), вышедшем из управления на обледенелой дороге у его (банкира) внука, только что вернувшегося (таков был прогресс) после двух лет службы летчиком-истребителем на Западном фронте, защитная краска уже постепенно облезает с французского полевого орудия, стоящего у пьедестала памятника конфедератам, но не успела она еще потускнеть, как в городе появился неон, а в округе А. А. А. и С. С. С. и W. Р. А. [6] (и XYZ и т. д., как выразился «дядюшка Пит» Гомболт, тощий, чистый, вечно жующий табак старичок, блаженствующий на политической синекуре, именуемой «судебный исполнитель Соединенных Штатов» – во времена реконструкции, когда штат Миссисипи был военным округом Соединенных Штатов, эту должность занимал негр, который в 1925 году был все еще жив, – кочегар, дворник, швейцар и трубочист у пяти-шести адвокатов и врачей и одного банковского служащего – и все еще известен как «Тутовник» благодаря занятию, которому предавался и до бенефиция судебного исполнителя, и во время него, и после: продаже самогонного виски пинтовыми и полупинтовыми бутылками из тайника под корнями большого тутового дерева за аптекой его бывшего до 1865 года хозяина); все эти W. Р. А. и X. Y. Z. на каждом шагу обезобразили город хуже, чем война: исчезли последние лесные деревья, которые окаймляли Площадь и затеняли уцелевшие балконы вторых этажей, куда выходили двери из приемных врачей и юристов и которые в свою очередь затеняли подъезды магазинов и тротуары; уже исчезли даже балконы с их коваными перилами, на которые во время бесед долгими летними днями адвокаты клали ноги; исчезла и замкнутая железная цепь, протянутая меж деревянных столбов вокруг двора суда, куда фермеры привязывали свои упряжки; и общественная поилка, где они могли напоить их, потому что исчез последний фургон из стоявших на Площади весной, летом и осенью по субботам и торговым дням, и уже вымощена не только Площадь, но и улицы, ведущие к ней, повсюду расставлены знаки предупреждения и запрещения, относящиеся только к тому, что способно двигаться быстрее тридцати миль в час; последние лесные деревья исчезли уже и со двора суда, их заменил подстриженный декоративный кустарник, выведенный и выращенный в теплицах штата Висконсин, а в здании суда (и муниципалитета) судебные и муниципальные служащие, организованные, разумеется, в миниатюре (но это вина не их, а размеров города и округа, населения и богатства), но по образцу Чикаго и Канзас-Сити, Бостона и Филадельфии (за который, если б не его убожество, ни Филадельфия, ни Бостон, ни Канзас-Сити не должны краснеть), каждые три или четыре года пытаются снести старое здание суда и выстроить новое, не потому, что им не нравится старое или необходимо новое, а потому, что строительство нового принесло бы городу изрядную сумму незаработанных федеральных денег;

Скоро уже краска начнет облезать и с противотанковой гаубицы, стоящей на резиновых колесах по другую сторону памятника конфедератам; уже исчезли с фасадов старые кирпичи, изготовленные из местной глины в старых печах сатпеновского архитектора, на смену им пришли стекла выше человеческого роста и длиннее фургона с упряжкой, отштампованные целиком на питтсбургских заводах, и уже дома освещены одинаковым мертвенно-бледным светом люминесцентных ламп без абажуров; и уже навсегда пришел конец тишине: глухая, захолустная атмосфера округа теперь насыщена громким гулом и завыванием радио, и это уже атмосфера не Йокнапатофы, даже не Мейсона-Диксона, а всей Америки: болтовня комедиантов, басовые вопли певиц, непрерывные увещания покупать, покупать и покупать, несущиеся быстрее света из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса; одна атмосфера, одна нация: мертвенно-яркий флюоресцентный свет голых ламп заливает сыновей и дочерей тех мужчин и женщин, как негров, так и белых, что всю жизнь проходили в хлопчатобумажных комбинезонах и ситце, покупающих за наличные или в рассрочку одежду, скопированную на прошлой неделе из журналов «Харперс Базар» и «Эсквайр» в потогонных мастерских Ист-Сайда: потому что исчезло целое поколение фермеров не только из Йокнапатофы, но и со всей земли Мейсона-Диксона: самоуничтожилось: машина, заменившая человека, так как после его исхода стало некому править мулом, теперь грозит уничтожить мула; было время, когда мул утром стоял в стаде на выгоне плантации, через дорогу от выгона тянулись сомкнутые ряды хижин, где жил со своей семьей негр-арендатор, или издольщик, или поденщик, поутру он взнуздывал мула, ходил за ним по однообразным, совершенно прямым бороздам, а на закате вел на выгон, один глаз его (человека) смотрел, куда мул идет, а другой на его (мула) копыта; теперь они ушли оба: один на последние сорока-, пятидесяти– и шестидесятиакровые фермы, расположенные в холмах, куда можно добраться лишь по не отмеченным на картах грунтовым дорогам, другой – в нью-йоркское, чикагское, детройтское и лос-анджелесское гетто, собственно говоря, ушло девять из десяти, десятый поднялся от рукояток плуга на жесткое ковшеобразное сиденье трактора и, изгнав ад заменив девять остальных, как трактор изгнал и заменил восемнадцать мулов, которых как раз хватило бы тем девяти; потом Варшава и Дюнкерк изгнали и десятого, трактор стал водить еще не призванный в армию сын плантатора: потом Перл-Харбор, Тобрук и Юта-Бич изгнали сына, оставив на сиденье; трактора самого плантатора, правда, на короткое время – или он так считал, забыв, что и победа, и поражение оплачиваются одной и той же непомерной ценой преобразований и перемен; одна нация, один мир: молодые люди, никогда не уезжавшие из Йокнапатофы дальше Мемфиса или Нового Орлеана (и то не часто), бойко заговорили об уличных перекрестках азиатских и европейских столиц и уже не возвращались принять в наследство длинные, однообразные, бесконечные и бесчисленные борозды хлопковых полей штата Миссисипи, теперь они жили (сейчас с женой, на другой год с женой и ребенком, еще через год с женой и детьми) в автомобильных трейлерах или в солдатских казармах за гуманитарными колледжами, а отец и теперь уже дед по-прежнему сам водил трактор по все уменьшающимся полям меж длинных, провисающих лоз электролиний, несущих энергию с Аппалачских гор, и подземных стальных вен, несущих природный газ с равнин Запада в маленькие, затерянные, одинокие фермерские домишки, блестящие, сверкающие автоматическими плитами, стиральными машинами и телевизионными антеннами;