Странник играет под сурдинку - Гамсун Кнут (читать хорошую книгу txt) 📗
Я долго стоял на взгорке, прислушиваясь к неумолч ному шепоту неба и земли, других звуков не было. Лишь порой раздавалось как бы легкое журчание, когда сморщенный листок плавно опускался на припоро шенные ветки. Это напоминало лепет маленького род ничка. И снова ни звука – кроме неумолчного шепота. Умиротворение снизошло на меня, я надел сурдинку на свои струны.
Ларс Фалькенберг непременно хотел узнать, откуда я иду и куда собираюсь. Ручей? Водосборник? Вот чепуха-то, прости господи, как будто люди не могут сами носить воду. Ох, уж и любит капитан всякие там новомодные штучки – то у него пахота осенняя, то еще что, только как бы ему в трубу не вылететь с такими замашками. Урожай, говорите, богатый? Ну пусть богатый. А вот догадался ли кто подсчитать, во сколько обошлись все эти машины и люди, что приставлены к каждой машине? На нас с Гринхусеном порядком ушло за лето. Да и на него, на Ларса, за осень немало потрачено. Вот в былые дни в Эвребё богатели и веселились. Господа каждый вечер песни слушали, а кто им пел, я не хочу поминать. А нынче в лесу деревца не увидишь – сплошь пни.
– Ничего, через годок-другой поднимутся новые де ревья.
– Сказал тоже – через годок-другой! Много лет пройдет, учти. Эка невидаль – капитан; командуй себе ать-два, и дело с концом. Он теперь даже не председа тель общины. Ты замечал, чтоб хоть одна живая душа пришла к нему за советом? Я что-то не замечал.
– Ты видел капитана? Он вернулся? – перебиваю я.
– Вернулся, вернулся! Что твой скелет. Чего я еще хотел у тебя спросить – ты когда едешь-то?
– Завтра, – отвечаю я.
– Уже? – Ларс до краев наполнен расположением ко мне, он никогда не думал, что я уеду так скоро.
– Навряд ли я тебя здесь увижу до отъезда, – сказал он. – И я хочу на прощанье дать тебе совет: хватит транжирить жизнь по-пустому, пора и осесть где ни то. Учти, от меня ты это слышишь в последний раз. Не скажу, чтоб мне так уж хорошо жилось, но ведь ма ло кому из нашего брата живется лучше, а о тебе и во все речи нет. У меня есть крыша над головой, что есть, то есть. Жена и дети, две коровы, одна отелится весной, другая – осенью, еще свинья – вот и все мое богатст во. Особо хвалиться нечем, но я сам себе хозяин. Если пораскинуть умом, ты со мной не будешь спорить.
– Да, ты выбился в люди, нас и равнять-то нечего.
Эта похвала сделала Ларса еще дружелюбнее, те перь он готов костьми лечь ради моего блага. Вот он го ворит:
– Ну, коли на то пошло, так тебя и вовсе разнять не с кем. – Ты умеешь делать любую работу – это раз, вдобавок ты силен в письме и в счете. Так что ты сам виноват во всем. Надо было тебе шесть лет назад тоже жениться на горничной, как я на Эмме, я ж тебе советовал, и зажить припеваючи. Вот и не пришлось бы слоняться из усадьбы в усадьбу. Я и сейчас про это толкую.
– Слишком поздно, – отвечаю я.
– Да, поседел ты изрядно, уж и не знаю, какая не веста на тебя польстится. Тебе сколько стукнуло?
– Лучше не спрашивай.
– Ну, молоденькая тебе и без надобности. Я и еще что-то хотел тебе сказать, проводи меня немного, авось вспомню.
Я иду с Ларсом. Он не умолкает ни на минуту. Он готов замолвить за меня словечко перед капитаном, чтобы мне отвели такую же вырубку.
– Это же надо, – говорит он, – начисто забыл, о чем я хотел сказать. Пошли ко мне, может, там вспомню.
Весь он обратился в доброжелательство. Но у меня были кой-какие дела, так что идти дальше я не захотел.
– Все равно тебе сегодня капитана не увидеть.
– Но ведь час поздний, Эмма уже легла, зачем ее зря беспокоить.
– Скажешь тоже – беспокоить, – горячился Ларс. – Легла, так легла. Поди, и рубашка твоя стираная у нас осталась. Возьми ее, тогда Эмме не придется ходить в такую даль.
– Да уж нет, не стоит, а Эмме передай поклон, – отважился я на прощанье.
– Непременно передам. А коли ты наотрез отказываешься зайти ко мне… Ты завтра рано уходишь?
Я забыл, что мне уже не удастся поговорить сегодня с капитаном, и ответил:
– Да, очень рано.
– Тогда я сейчас же отправлю Эмму к тебе с рубашкой. И прощай. Помни, что я сказал тебе. На этом мы и расстались.
Спустившись немного вниз, я замедлил шаги, по со вести говоря, я не спешил, – долго ли мне собраться. Я повернул и побрел назад и погулял при луне. Вечер был на диво хорош, без мороза, мягкий и тихий покой одел леса. Не прошло и получаса, как Эмма принесла мне рубашку.
С утра мы оба не вышли на работу.
Гр и нхусен все тревожился и спрашивал:
– А с капитаном ты про меня говорил?
– Я с ним вообще не говорил.
– Ох, вот увидишь, он меня рассчитает. Будь он поря дочный человек, поручил бы мне наготовить дров. А от него разве дождешься. Он и батрака-то нехотя держит.
– Не тебе бы это говорить. Помнится, ты здорово расхваливал капитана Фалькенберга.
– Ну хвалил, не отпираюсь. Когда было за что. Я вот чего думаю – не найдется ли у инженера какой ра ботенки для меня. При его-то достатках.
Капитана я увидел часов около восьми. Мы говорили с ним, покуда не явились визитеры из соседних уса деб, наверное, выражать соболезнование.
Вид у капитана был напряженный, но он не произ водил впечатления человека разбитого, а казался, на против, собранным и подтянутым. Он задал мне не сколько вопросов о том, как лучше ставить задуманную сушилку для зерна и сена.
Теперь в Эвребё не будет беспорядка, сердечных тер заний, заблудших душ. Я почти пожалел об этом. Неко му ставить на рояль неподходящие фотографии, но ведь играть на рояле тоже некому, рояль безмолвствует, от звучал последний аккорд. Здесь больше нет фру Фаль кенберг, и уже ни себе самой, ни кому другому она не причинит зла. Здесь больше нет ничего прежнего. Неиз вестно, вернутся ли когда-нибудь в Эвребё цветы и ра дость.
– Как бы он снова не запил, – говорю я Нильсу.
– Не запьет, – отвечает Нильс. – По-моему, он и не пил никогда. Я думаю, капитан просто дурачился, когда выставлял себя пропойцей. И довольно об этом, скажи лучше, ты вернешься к весне?
– Нет, я больше никогда не вернусь.
Мы прощаемся с Нильсом. Я сохраню в памяти его ровный нрав и здравый смысл; он идет по двору, а я гляжу ему вслед. И тогда он спрашивает, обернувшись:
– Ты вчера был в лесу? Снегу много? Я на санях проеду за дровами?
– Проедешь, – отвечаю я.
И довольный Нильс идет к конюшне – запрягать.
Появляется Гринхусен – тоже по пути в конюшню. Задержавшись около меня, он рассказывает, что капи тан сам предложил ему остаться на зиму: «Напили дров, сколько сможешь, – это мне капитан сам сказал, – пора ботай, а насчет жалованья мы поладим». – «Премного благодарен, господин капитан». – «Ну, ступай к Ниль су». Вот это человек! Я таких и не видывал!
Немного спустя капитан присылает за мной, и я иду в его кабинет. Капитан благодарит меня за все работы по двору и по усадьбе и дает мне расчет. На этом мож но бы и разойтись, но он снова начинает расспрашивать меня насчет сушилки, и разговор затягивается. При всех условиях до рождества об этом думать нечего, а вот ближе к делу он был бы рад снова меня видеть. Тут он взглянул на меня в упор и спросил:
– Но ведь ты, наверно, никогда больше не при едешь в Эвребё?
Я опешил. Потом ответил ему таким же взглядом.
– Никогда.
Уходя, я размышлял над его словами; неужели он раз гадал меня? Если так, он отнесся ко мне с доверием, ко торое надо ценить. Вот что значит хорошее воспитание.
Итак, доверие. Но чего ему стоит это доверие? Я человек конченый. Он предоставил мне полную свобо ду действий именно потому, что я совершенно безвреден. Вот как обстояло дело. Да и разгадывать, по совести, было нечего.
И я обошел всю усадьбу и со всеми простился, с девушками и с Рагнхильд. Когда я с мешком за пле чами пересекал двор, капитан Фалькенберг вышел на крыльцо:
– Слушай, если ты на станцию, пусть мальчик от везет тебя.
Вот что значит хорошее воспитание. Но я поблаго дарил и отказался. Уж не настолько я конченый, чтобы не суметь дойти до станции пешком.
