Людоед - Хоукс Джон Твелв (мир бесплатных книг txt, fb2) 📗

Из окна корпуса 41 виднелись неровные белые поля, что тянулись к лоскутным акрам редких лесных угодий, к игровому полю с брусьями и скамьями, заваленными снегом. Порою смутно сквозь решетчатый каркас прилегающих зданий проскальзывала обратно в тени неузнаваемая одинокая фигурка. Уборщица повозилась со связкою ключей, прицепленной у нее на талии тонкой латунной цепочкой, и прошла в гладкую металлическую дверь и вниз по безлюдной лестнице. Вдруг жилистый человечек с маленькими хрупкими руками и ногами и с зажатой в зубах глиняной трубкой подбежал к двери и, встав к ней лицом, затрясся от злости.

— Никогда мне больше такого не говори, не смей говорить такого, если я еще раз это услышу, если ты со мной посмеешь так разговаривать, я тебе спину сломаю, сломаю ее и тебя изувечу, ей-ей, — визжал он.

Вздрогнув, проснулся санитар, потянулся к тлеющей своей папиросе.

— Слышь, Доц, — окликнул он, — хватит вопить… — Но быстро, не успел он и с места двинуться, вслед за Доцем в дверь и на свежий воздух ринулся весь коридор людей, топочущих и орущих. Оказавшись снаружи, никто не понимал, как им войти внутрь, и несколько белых халатов уже переполошились и кинулись в погоню.

Из окна четвертого этажа за борьбой наблюдал Директор, закутанный в пальто из верблюжьей шерсти, — покуда не увидел, как на нелепых узников накинулись женщины, ведомые Стеллой; он задвинул жалюзи и вернулся к своим громадным папкам.

В тот час мартышки так путались под ногами, что пациентов от травм похуже спасла неуклюжесть женщин, которые кричали, рвали и метали все, что попадалось им на глаза. Покуда женщины эти средь изменчивых своих лет носились туда и сюда, лупя, кромсая, окоченевшие хвосты, твердые протянутые ручки и мохнатые хрупкие лапки шлепали им по черным гамашам, затаптывались и ломались при натиске. Между рядами зубов, раскуроченных топотавшими ногами, застряло несколько деревянных башмаков. Бочарная клепка ломалась на нечувствительных плечах, трупики крыс загоняло глубже в снег.

— Эй, вы, — крикнула вдруг уборщица из арки главного входа, — а ну-ка вернитесь сюда, — и войско мужчин исчезло, распинывая запятнанный снег неистовыми шквальцами. Вдруг дружинницы оказались в одиночестве — они стояли на изувеченных трупиках маленьких мужчин и со страдальческим выкриком побежали прочь с территории.

— Не станешь больше говорить? — произнес Доц, но никто не ответил, и они снова угомонились отдыхать в безмолвии. Высоко и ярко в девять часов вышло солнце — и длилось весь день, высекаясь из плитки и кирпича, растапливая снег, а Директор наконец издал приказ похоронить животных.

Ливи убило сразу же, как только мотоцикл врезался в бревно. Его швырнуло вперед и вниз на пустой отрезок бетона. «Стен», каска и башмаки с миг полязгали, полотно, ткань и кожа порвались и потерлись; затем он улегся спокойно, консервы по-прежнему на глазах, карандаш, блокнот, свисток и нож разбросаны впереди. Мы втроем быстро перескочили насыпь наверх, мгновенье пригибались, а затем рьяно приступили к работе. Я был первым, кто добрался до мотоцикла, — и отсек зажигание, повел его вниз по откосу. Мы подобрали Ливи и снесли к его машине, не растеряв никаких его безделушек, затем все вместе скатили бревно, покуда не соскользнуло оно по грязному склону и не упокоилось в тишине в мелком илистом ручье.

— Не сильно побился, — произнес Фегеляйн и пробежался пальцами по выгнутому переднему ободу, ощупал сломанные спицы, тершиеся ему об рукав, на ощупь определил, что бак слегка помялся и рука у него в горючем. — Ездить на нем будешь уже через месяц.

Я приложил ухо к тощей груди, но ничего не расслышал: Ливи уже отправился к сынам своей родины, какие тысячами сидели средь златых полей, кивая своими черными курчавыми головами, и там, под солнцем, что светит лишь для них, ему больше никогда не придется носить оружие. Ночь вступила в самый темный свой и самый безмолвный час, прямо перед зарею. И все равно звезд не было, туман над головою собирался плотней, и даже собаки уже не выли. Я задел пальцами коченевшее запястье.

— Ты готов? — спросил мой товарищ у машины.

Я пощупал ближе, быстрее, отвел манжету куртки, как можно тише дернул за ткань на запястье.

— Что там с тобой такое? Чего ты вообще возишься? — Голос раздался близко; Штумпфегль тоже подобрался ко мне поближе.

— Э, что такое? — Хриплые шепотки были резки.

Я дернул за ремешок, тщательней, быстрее и наконец заговорил:

— У него часы. — Я склонился совсем над трупом.

— Так давай их сюда, их нельзя так просто себе оставить…

Я вновь тускло засветил им пистолет, сунул часы в карман:

— Я тут вождь, не забывайте этого. Право имею взять часы. Снимайте с машины мешки и оставляйте их тут. Разделим все, что сможем найти, а часы — нет.

Фегеляйн уже опять возился с двигателем. Я прислушался к часам и услышал их регулярный ход — и видел, как точнейшими долями вращаются замысловатые чистые циферблаты. Язык уже твердо и определенно всосался в гортань Ливи, и колени щелкнули вверх и окостенели.

— Лучше нам его отсюда убрать. — Мы подняли его и, неся мотоциклиста между нами, шагнули в мелкую жижу ручья — и направились за стену тумана к середке низин.

На другой стороне шоссе, спрятавшись в тенях незанятых низких построек и высокого голого шпиля, влажного от росы, стоял херр Штинц, пристально закрепляя все у себя в уме, крепко держа за руку маленькую девочку. Дитя переминалось с одной озябшей белой ножки на другую, наблюдало за черными тенями, прыгавшими посередине дороги. Затем они пропали.

Ютта зевнула, внесла мокрую кофточку в соседнюю комнату и, раскрыв заднее окно, вывесила ее на коротком отрезке проволоки, болтавшемся на ржавом крюке. Миг чуяла она кислый ночной воздух, слушала плеск воды — а потом вернулась во все еще теплую постель дожидаться утра.

Хромающие английские призраки пробрались обратно в танк и встали безмолвно ждать света, когда им опять придется забираться в люк и пересиживать день в преисподней почернелого «чёрчилла».

Тяжело дыша, Герцог медленно вытянул руку и, как только мальчик шевельнулся, стиснул пальцы в перстнях с брильянтами на легоньком плечике — и задышал легче. В верхней части пахнущего глиной театра раздались шаги, и проектор заскрежетал и загудел, затем вновь смолк.

Очень холодно, Бургомистр выполз из постели, сходил к шкапу и взял полную охапку пальто и парадных брюк, навалил их на кровать. Но все равно было холодно.

Мадам Снеж вновь зажгла свечу и увидела, что укрытый одеялом человек спит, и, не слыша ни звука — никто не возвращался в квартиру во втором этаже, — она решила одеться и просто ждать прихода дня. Начала подвязывать долгие пряди белых и золотых волос и, залезши в громоздкий гардероб, отыскала себе бесформенную белую сорочку.

— Боже мой, туман густой.

— Уже почти пришли, — ответил я.

— Куда теперь?

— Немного правее, кажется.

Бесформенные белые лужи тумана двигались, смещались среди чахлых деревьев, вздымались, опускались, тянулись прочь по участкам затонувшего болотного топляка, где некогда напряженные и запуганные разведгруппы дерзали напарываться на штык часового или проходить по спусковому устройству гранаты, которая взрывалась на высоте пояса. Из грязи бревном торчала лафетная ось, на ветхом ремешке со сломанной ветки свисала британская каска, заржавленная, старая.

— Тяжелый он.

— Американцев, знаешь ли, хорошо кормят, — ответил я.

— Ну, он отправится туда, где им всем место.

Несколько раз останавливались мы передохнуть, сажали тело торчком в ил, что подымался ему выше пояса. О мертвый древесный ствол зацепился клок материи, от тумана сырела наша кожа. Стоило нам остановиться, белый воздух шевелился больше обычного в низких деревцах и вне их, неся с собою ошеломляющую вонь — вонь тех, кто хорошо кушал. Больше деревьев стояло расколотыми, и мы, похоронные носильщики, спотыкались при всяком шаге о полупогребенные куски стали.

— Давай тут его бросим.