Реквием по монахине - Фолкнер Уильям Катберт (читать книги онлайн без .txt) 📗
Пустые бредни, несовместимые с тем лицом: она не символ семейного матриархата, а, наоборот, обречена на вечную, неизбывную бездетность; у нее нет ни мужа», ни детей, ни семьи; она даже не требует большего, лишь нуждается в большем, нуждается во всем – утраченное и вечно желанное лицо Лилит влечет сердца – волю, надежду, мечту, воображение – всех мужчин (и ваши тоже – ваши и хозяина) в яркую непрочную сеть, тенета; и мужчины стремятся даже не быть пойманными, взятыми в плен одним точным броском, а следить в терпеливой, теснящейся очереди за мельканием захватывающих дух золотых нитей, – влечет и вас обоих почти сто лет спустя – вас самого, приезжего, нездешнего, со степенью бакалавра или, может быть, даже магистра из Гарварда или Среднезападного университета или из Стенфорда, оказавшегося в Джефферсоне внезапно или случайно по пути куда-то еще, и хозяина, не уезжавшего, как и его отец с дедом, из Йокнапатофы никуда дальше Мемфиса или Нового Орлеана на несколько затянувшихся субботних вечеров, слышавшего о Дженни Линд не потому, что слышал о Марке Твене и Марк Твен хорошо отзывался о ней, а по той самой причине, из-за которой Марк Твен отзывался о ней хорошо: не потому, что она пела песни, а потому, что пела их в прежние дни на старом Западе, так как право в результате общественного одобрения открыто носить на поясе пистолет является неотъемлемой частью мечты Миссури и Йокнапатофы, но никогда не слышавшего о Дузе, или Бернхардте, или Максимилиане Мексиканском, ни тем более был женат этот император Мексики или нет (говорит – хозяин: «Вы хотите сказать, что она была одной из них? Может, даже женой это императора?», а вы: «Почему же нет? Разве она не джефферсонская девушка?»), – влечет стоять в этой маленькой жаркой комнате, где на сковородке яростно шипит жир; среди реестра и хроники, бессмертного шепота возвышенных и бессмертных имен и бессмертных лиц, лица неукротимые, ненасытимые и вечно неудовлетворенные: демон-монахиня и ангел-ведьма; императрица, сирена, Эринния: Мистингуэтта, непобедимая обладательница на полвека больших лет, чем три раза по двадцать, по крайней мере с гордостью заявлявшая об этом, и вам предстоит выбрать из них, кем же была она – не могла бы она быть, даже не могла, а была: так сильна, так безгранична способность человеческого воображения отсеивать и сжигать окаменелую пыль факта и вероятности, оставляя только правду и мечту, – потом вы опять выходите на улицу, под жаркое полуденное солнце: поздно; вы потеряли уже слишком много времени: нужно опять ехать мимо дорожных знаков и заправочных станций, чтобы попасть на знакомое шоссе, снова в Соединенные Штаты; но это неважно, потому что теперь знаете, что нет ни времени, ни расстояния, ни пространства: есть хрупкая праздная надпись, почти неразличимая на листе старого, едва прозрачного стекла, и (раньше вам нужно было только поглядеть на нее; теперь надо только помнить о ней) ясный, внятный голос, словно бы из тонкой антенны радио, более далекого, чем трон императрицы, чем блистательная ненасытимость, чем даже мирная качалка матриарха, мгновенно доносящийся с громадного расстояния из давным-давно прошедшего времени: Слушай, приезжий, то был не кто иной; то была я.
Первая сцена
Тюрьма. 12 марта, 10 часов 30 мин.
Общая арестантская, или «загон». Находится, на втором этаже. Массивная зарешеченная дверь слева – вход, вдоль правой стены видны стальные двери камер, каждая с решетчатым окошком. Узкий проход в дальнем конце стены ведет к остальным камерам. Большое окно с решеткой выходит на улицу. День солнечный.
Левая дверь открывается с тяжелым лязгом стального засова и раскачивается взад-вперед. Входит Темпл, за ней Стивенс и надзиратель. На Темпл другое платье, но те же самые пальто и шляпка. Стивенс одет так же, как во втором акте. Надзиратель, типичный тюремщик маленького городка, в одной рубашке без пиджака и галстука, держит в опущенной руке большое кольцо с массивными ключами. Войдя, он запирает за собой дверь.
Темпл входит и останавливается. Стивенс тоже вынужден остановиться. Надзиратель запирает дверь с грохотом и лязгом и поворачивается.
Надзиратель. Ну, Юрист, после нынешнего вечера школа пения закроется, так ведь? (К Темпл.) Видите ли, вас тут не было. Вы не знаете об этом, не сталкивались. (Торопливо спохватывается; он чуть не допустил вопиющей, по его мнению, бестактности: в глазах людей его разряда и окружения прямое упоминание об у трате в присутствии потерпевшей, тем более о такой утрате, пусть даже завтра к этому времени штат сам покончит с преступницей, было бы самой непростительной неотесанностью и дурным тоном. Он пытается исправить ошибку.) Собственно, будь я матерью, то… (Опять спохватывается; это уже хуже, чем раньше; теперь он не только смотрит на Стивенса, но, в сущности, и обращается к нему.) Каждое воскресенье по вечерам и каждый вечер с прошлого воскресенья, кроме вчерашнего, – подумать только, Юрист, где вы были вчера вечером? Нам вас недоставало – Юрист и Нэ… заключенная распевали в камере церковные гимны. В первый раз он стоял на тротуаре, а она подошла к окну. Все чинно-пристойно, ничего особенного, просто пели. Дело в том, что мы в Джефферсоне и округе Иокнапатофа знаем Юриста Стивенса, но кое-кто мог бы подумать, что он зашел слишком далеко… (Опять сбивается не туда; понимает это, но уже ничего не может поделать; он похож на человека, который идет по бревну: ему остается идти как можно скорее, пока не достигнет твердой почвы или хотя бы сможет перепрыгнуть на другое бревно.) …защищая черномазую убийцу, тем более что его внучка была уби… (Достигает другого бревна и, не останавливаясь, перескакивает на него: по крайней мере оно расположено перпендикулярно к предыдущему, ведет к общим местам.) …чего доброго, какой-нибудь чужак, скажем, какой-то чертов янки-турист проедет на машине, а нам и без того хватает нападок от янки, к тому же белый стоит на холоде, а треклятая черномазая убийца тут, наверху, ей тепло и хорошо; вышло так, что я и миссис Таббс не пошли в тот вечер на молитвенное собрание, ну и пригласили его войти; сказать по правде, нам это понравилось. Потому что другие черномазые арестанты поняли, что возражений никаких не будет (их сейчас пятеро, но я вывел их и запер в угольном сарае, чтобы они вам не мешали), и тоже присоединились, а на второе и третье воскресенье люди останавливались и слушали, вместо того чтобы идти в церковь. Только вот по субботам и воскресеньям черномазые то выходят, то попадают сюда за драки, азартные игры, бродяжничество и пьянство, так что, едва они спевались, весь хор менялся. У меня даже была мысль попросить полицию прочесать негритянские пивнушки и притоны, но забирать не картежников и пьяниц, а тех, у кого баритоны и басы. (Начинает смеяться, потом спохватывается; смотрит на Темпл с виноватым видом; он никак не совладает со своим почти неискоренимым пороком.) Надзиратель. Простите, миссис Стивенс. Слишком я много болтаю. Хочу только сказать, что весь округ, каждый мужчина и каждая женщина, каждая жена и мать во всем штате Миссисипи чувствуют… (Опять умолкает, глядя на Темпл.) Ну вот, опять разболтался. Может, миссис Таббс принесет вам чашечку кофе или кока-колы? В холодильнике у нее всегда есть бутылка-другая.
Темпл. Нет, благодарю, мистер Таббс. Мы хотим только повидать Нэнси…
Надзиратель. Конечно, конечно. (Идет вглубь, сворачивает направо и скрывается в коридоре.) Темпл. Опять повязка на глаза. Теперь уже в виде бутылки кока-колы или чашки принадлежащего округу кофе.
Стивенс достает из кармана ту же самую пачку сигарет, но Темпл отказывается прежде, чем он успевает ей предложить.
Темпл. Нет, спасибо. Моя шкура уже загрубела. Я почти ничего не ощущаю. Люди. Они действительно по природе, от рождения нежны, любезны, жалостливы. И это извращает, искажает… кое-что. Может быть, твою душу. Человек из толпы, который устраивает на несколько секунд иди минут целую церемонию, когда сгоняет жуков или ящериц с полена, собираясь бросить его в огонь…
