В круге первом (т.2) - Солженицын Александр Исаевич (книга жизни .TXT) 📗
— Страну? Ты берёшься судить о стране? — кричал Сологдин, но сдерживаясь до придавленного звука, как будто его душили. — Позор! Тебе — позор! Сколько прошло людей в Бутырках, вспомни — Громов, Ивантеев, Яшин, Блохин, они говорили тебе трезвые вещи, они из жизни своей тебе всё рассказывали — так разве ты их слушал? А здесь? Вартапетов, потом этот, как его…
— Кто-о? Зачем я их буду слушать? Ослеплённые люди! Они же просто воют, как зверь, у которого лапу ущемили. Неудачу собственной жизни они истолковывают как крах социализма. Их обсерватория — камерная параша, их воздух — ароматы параши, у них — кочка зрения, а не точка!
— Но кто же, кто же те, кого ты способен слушать?
— Молодёжь! Молодёжь — с нами! А это — будущее!
— Мо-ло-дёжь?! Да придумали вы себе! Она — чихать хотела на ваши… светлообразы! — (Значило — идеалы.)
— Да как ты смеешь судить о молодёжи?! Я с молодёжью вместе воевал на фронте, ходил с ней в разведку, а ты о ней от какого-нибудь задрипанного эмигрантишки на пересылке слышал? Да как может быть молодёжь безыдейна, если в стране — десятимиллионный комсомол?
— Ком-со-мол??.. Да ты — слабоумный! Ваш комсомол — это только перевод твердо-уплотнённой бумаги на членские книжки!
— Не смей! Я сам — старый комсомолец! Комсомол был — наше знамя! наша совесть! романтика, бескорыстие наше — вот был комсомол!
— Бы-ыл! Был да сплыл!
— Наконец, кому я говорю? Ведь в тех же годах комсомольцем был и ты!
— И я за это довольно поплатился! Я наказан за это! Мефистофельское начало! — всякого, кто коснётся его… Маргарита! — потеря чести! смерть брата! смерть ребёнка! безумие! гибель!
— Нет, подожди! нет, не Маргарита! Не может быть, чтоб у тебя от тех комсомольских времён ничего не осталось в душе!
— Вы, кажется, заговорили о душе? Как изменилась ваша речь за двадцать лет! У вас и «совесть», и «душа», и «поруганные святыни»… А ну-ка бы ты эти словечки произнёс в твоём святом комсомоле в двадцать седьмом году! А?.. Вы растлили всё молодое поколение России…
— Судя по тебе — да!
— … А потом принялись за немцев, за поляков…
И дальше, и дальше они неслись, уже теряя расстановку доводов, связь мыслей последующих и предыдущих, совсем не видя и не ощущая этого коридора, где оставалось только два остобеселых шахматиста за доской да непродорно кашляющий старый куряка-кузнец и где так видны были их встревоженные размахивания рук, воспламенённые лица да под углом друг к другу выставленные большая чёрная борода и аккуратненькая белокурая.
— Глеб!..
— Глеб!.. — наперебой позвали они, увидев, как с лестницы от уборной вышли Спиридон и Нержин.
Они звали Глеба, каждый в нетерпеливом ожидании удвоить свою численность. Но он и сам уже направлялся к ним, в тревоге от их возгласов и размахивания. Даже и не слыша ни слова, со стороны, и дурак бы догадался, что тут завелись о большой политике.
Нержин подошёл к ним быстро и прежде, чем они в один голос спросили его о чём-то противоположном, ударил каждого кулаком в бок:
— Разум! Разум!
Таков был их тройной уговор на случай горячки спора, чтобы каждый останавливал двух других при угрозе стукачей — и те обязаны подчиниться.
— Вы с ума сошли? Вы уже намотали себе по катушке! Мало? Дмитрий! Подумай о семье!
Но не только развести их миролюбно — их и пожарной кишкой нельзя было сейчас разлить.
— Ты слушай! — тряс его Сологдин за плечо. — Он наших страданий ни во что не ставит, они все — закономерны! Единственные страдания он признаёт — негров на плантациях!
— А я уж на это Лёвке говорил: тётушка Федосевна до чужих милосерда, а дома не евши сидят.
— Какая узость! Ты не интернационалист! — воскликнул Рубин, глядя на Нержина как на пойманного карманника. — Ты послушал бы, что он тут плёл: императорская власть была благодеянием для России! Все завоевания, все мерзости, проливы, Польша, Средняя Азия…
— Моё мнение, — решительно присудил Нержин: — для спасения России давно надо освободить все колонии! Усилия нашего народа направить только на внутреннее развитие!
— Мальчишка! — жёлчно воскликнул Сологдин. — Вам волю дай — вы всю землю отцов растрясёте… Ты ему скажи — стоит полгроша их комсомольская романтика? Как они учили крестьянских детей доносить на родителей! Как они корки хлеба не давали проглотить тем, кто хлеб этот вырастил! И ещё смеет он мне тут заикаться о добродетели!
— Уж бульно ты благороден! Ты считаешь себя христианином? А ты никакой не христианин!
— Не святохульничай! Не касайся, чего не понимаешь!
— Ты думаешь, если ты не вор и не стукач — этого достаточно для христианина? А где твоя любовь к ближнему? Правильно про вас сказано: которая рука крест кладёт — та и нож точит. Ты не зря восхищаешься средневековыми бандитами! Ты — типичный конквистадор!
— Ты мне льстишь! — откинулся Сологдин, красуясь.
— Льщу? Ужас, ужас! — Рубин запустил пальцы обеих рук в свои редеющие волосы. — Глеб, ты слышишь? Скажи ему: всегда он в позе! Надоела его поза! Вечно он корчит Александра Невского!
— А вот это мне — совсем не лестно!
— То есть как?
— Александр Невский для меня — совсем не герой. И не святой. Так что это — не похвала.
Рубин стих и недоумело переглянулся с Нержиным.
— Чем же ето тебе не угодил Александр Невский? — спросил Глеб.
— Тем, что он не допустил рыцарей в Азию, католичество — в Россию! Тем, что он был против Европы! — ещё тяжело дышал, ещё бушевал Сологдин.
— Это что-то ново!.. Это что-то ново!.. — приступал Рубин с надеждой нанести удар.
— А зачем России — католичество? — доведывался Нержин с выражением судьи.
— За-тем!! — блеснул молнией Сологдин. — Затем, что все народы, имевшие несчастье быть православными, поплатились несколькими веками рабства! Затем, что православная церковь не могла противостоять государству! Безбожный народ был беззащитен! И получилась косопузая страна. Страна рабов!
Нержин лупал глазами:
— Нич-чего не понимаю. Не ты ли сам меня корил, что я — недостаточный патриот? И — землю отцов растрясёте?.. Но Рубин уже видел, где у врага обнажилось незащищённое место.
— А как же — святая Русь? — спешил он. — А Язык Предельной Ясности? А защита от птичьих слов?
— Да, в самом деле? Как же Язык Предельной Ясности, если — косопузая?
Сологдин сиял. Он покрутил кистями отставленных рук:
— Иг-ра, господа! Игра!! Упражнение под закрытым забралом! Ведь надо же упражняться! Мы обязаны постоянно преодолевать сопротивление. Мы — в постоянной тюрьме, и надо казаться как можно дальше от своих истинных взглядов. Одна из девяти сфер, я тебе говорил…
— Ошарий…
— Нет, сфер!
— Так ты и в этом лицемерил! — новым огнём подхватился Рубин. — Страна вам плоха! А не вы, богомольцы и прожигатели жизни, довели её до Ходынки, до Цусимы, до Августовских лесов?
— Ах, уже за Россию вы болеете, убийцы? — ахнул Сологдин. — А не вы её зарезали в семнадцатом году?
— Разум! Разум! — ударил их Глеб обоих кулаками в бока. Но спорщики не только не очнулись, они даже не заметили, через красную пелену они уже не видели его.
— Ты думаешь, тебе коллективизация когда-нибудь простится?
— Ты вспомни, что рассказывал в Бутырках! Как ты жил с единственной целью сорвать миллион! Зачем тебе миллион для Царства Небесного?
Они два года уже знали друг друга. И теперь всё узнанное друг о друге в задушевных беседах старались обернуть самым обидным, самым уязвляющим способом. Они всё припоминали сейчас и швыряли обвинительно.
— Ну, а не понимаете человеческого языка — наматывайте, наматывайте, — крякнул Нержин.
И, махнув рукой, ушёл. Он утешал себя, что в коридорах никого и в комнатах спят.
— Позор! Ты растлитель душ! Твои питомцы возглавляют восточную Германию!
— Мелкий честолюбец! Как ты гордишься своей дворянской кровишкой!
— Раз Шишкин-Мышкин вершат правое дело — почему им не помочь, не постучать, скажи?.. И Шикин напишет тебе хорошую характеристику! И твоё дело пересмотрят…
