Пёс (Роман) - Маркиш Давид Перецович (полные книги .TXT) 📗
Вадим нехотя вспомнил комнату Лира, и как Володя Бромберг сказал: «Мы всегда своих хороним, хоть нищий, хоть кто…»
А потом подъехал шофер, и Вадим, уже сидя в кабине, сказал как бы между прочим:
— А тут, знаешь, пока ты ходил, мертвеца какого-то пронесли.
— Да, — кивнул шофер. — Зарезали одного парня в уборной. Но ты не бери в голову — у нас это редко бывает! Забудь, и все.
И, пока ехали до Кфар-Яма, Вадим Соловьев добросовестно старался забыть об этом досадном происшествии.
Еська, двадцатилетний Вадимов сосед по комнате в общежитии Кирьят-Ям, не занял в его жизни никакого места, как не отведено в жизни человека места для радиоприемника, звучанием или приемистостью которого можно, однако же, искренне восхищаться. С утра и до позднего вечера этот Еська слушал портативный магнитофон, который он повсюду таскал с собою: в столовую, на пляж и к воротам общежития, где он, сидя на модернизированном подобии завалинки, лузгал семечки и коротал время в беседах со своими приятелями. Песни у него были разные: битлы, и Высоцкий, и японские сексмелодии, состоящие из стонов, выкриков и сухого барабанного постука. Свои планы на будущее Еська изложил Вадиму Соловьеву в первое же утро знакомства:
— Вот расторгуюсь до конца и махну в Штаты. А что мне тут делать!
Затем, под «Желтую субмарину», последовал перечень того, что подлежало распродаже:
— Швейная машинка, бильярдные шары, стол рижский, бинокль театральный, лодка резиновая без мотора, набор матрешек и еще кое-что, по мелочам.
Весь этот товар, частично уже ликвидированный, был привезен из России для продажи.
— Я не жалею, что приехал, — сидя на мраморной завалинке, объяснял свою жизнь Еська. — Тут тепло, море, как в Сочи, и Израиль посмотрел. И, потом, в Америке мое барахло и за полцены не спихнешь, а здесь берут. Приеду в Штаты — на первое время хватит перебиться.
Познакомившись с проектами своего соседа, Вадим потерял к нему интерес. На Еськины расспросы о Нью-Йорке он мычал что-то невразумительное и выходил из комнаты. Впрочем, Вадим Соловьев не испытывал к Еське враждебных чувств.
Важная информация о жизни в общежитии стекалась к новичку со всех сторон. Завтрак — в восемь, обед — в два, ужин — в семь. В саду напротив можно по вечерам воровать апельсины. Кормят бесплатно, но денег на удовольствия не дают. Американская девка с третьего этажа не возражает против русских ребят, но она слишком толстая и с ней не о чем говорить. Билеты в кино дико дорогие. Подрабатывать можно на картонажной фабрике — грузчиками или в сумасшедшем доме — санитарами. Директор общежития — сука и фашист.
Несмотря на подлость директора и досадную чрезмерность американки с третьего этажа, молодые постояльцы жили весело и, главное, совершенно независимо от начальства. Кроме того, здание общежития было красиво, и это тоже понравилось Вадиму Соловьеву.
Директор Боря Фрумкин вызвал его для знакомства на второй день по приезде. То был довольно плотный человек лет сорока с большим лицом и круглыми голубыми глазками то ли младенца, то ли садиста. Скучная полуулыбка была не к месту на его лице; так улыбаются люди, здоровье которых, по их мнению, оставляет желать лучшего.
— Вам, наверно, уже известно, — не подымаясь из-за стола и не предлагая Вадиму сесть, сказал Боря Фрумкин, — что Кфар-Ям — ульпан для молодых одиночек. Пьянствовать я тут не разрешаю, приводить посторонних на ночь не разрешаю. Вот вы пишете в вашей анкетке, что вы — писатель. А что вы умеете делать, кроме этого?
— Да, я писатель, — сказал Вадим Соловьев немного в нос. — А вы, как я понимаю — комендант общежития. Вы кроме этого что-нибудь умеете?
— Я директор центра абсорбции для новых репатриантов, — немного повысил голос Боря Фрумкин, и глазки его сделались свирепыми. — И я вам по долгу службы советую пойти на курсы счетоводов. У нас тут писателей хватает. Каждый второй еврей или музыкант, или писатель. Есть еще курсы программистов.
— Я, знаете ли, сам хочу во всем этом разобраться, — сказал Вадим. — Я для этого и приехал.
— Мы сюда приезжаем, чтобы жить в еврейской стране, строить ее и защищать, — назидательно поправил Боря Фрумкин. — Соловьев — это ваш литературный псевдоним?
— Нет, зачем же, — сказал Вадим. — Вы хотите спросить, еврей ли я? Да, по бабушке. Этого разве недостаточно?
— Это не мое дело, это дело министерства внутренних дел, — сказал Боря Фрумкин. — Если захотите на курсы, напишете заявление.
— Знаете, я пойду, если можно, — сказал Вадим. — Рад был познакомиться.
— Идите, — кивнул Боря Фрумкин. — Нелегко вам тут у нас придется.
В этом своем прогнозе он не ошибся.
Выйдя от директора, Вадим Соловьев угрюмо предположил: «Этот мелкий мерзавец доживет без хлопот лет до ста. Он знает, как надо жить, тайные пороки его не грызут. Ему даже, кажется, не жарко в его пиджачке с короткими рукавчиками. Интересно, получает ли он творческое удовлетворение, когда пишет резолюции на своих вонючих бумажонках?»
Вадим Соловьев ошибался совершенно.
Боря Фрумкин втянется в биржевую игру, вложит в нее и деньги, и душу и умрет от искреннего горя, от инфаркта, над губительным для него листком «Биржевого вестника», на сорок шестом году жизни, на девятом году по приезде в Израиль из Даугавпилса, что в Латвии. Ни один из его подопечных не пойдет за его похоронными носилками. В дневнике покойного, кроме пронумерованного перечня случайных любовниц, их возраста и специфических примет, вдова с изумлением обнаружит такую запись: «Всю свою жизнь я мечтал о писательской карьере и о славе. Только биржа сумела подавить во мне эту страсть. Власть над деньгами куда сильней власти над душами».
Тель-Авив понравился Вадиму Соловьеву: город как город, не слишком большой, но не такой уж и маленький. Старый Центр с его кривыми улочками и кособокими обшарпанными домами вдруг напомнил ему Киев, и что-то всплеснуло в его душе, и он подумал с испугом: «Что это я?! Да плевать я хотел на этот Киев…» Хотел плевать — да не плюнул.
С Семой Рубиным, председателем Союза русских писателей в Израиле, Вадим договорился встретиться в маленьком кафе возле центрального концертного зала. Вадим пришел первым, за четверть часа до условленного времени. Потягивая через пластмассовую соломинку холодный грейпфрутовый сок, он ждал, волнуясь: как-никак, председатель, как-никак, Союз русских писателей. Это, должно быть, свой человек, не какой-нибудь гнусный управдом Боря Фрумкин с его советами идти в счетоводы.
Сема Рубин, моложавый брюнет с ранней сединой, явился с расхристанным парнем в шортах, в кожаной кепке.
— Вот, знакомьтесь, это Славка Кулеш, он тебя читал, — сказал Рубин, садясь. — Давайте все на «ты», это проще.
— Я твои «Мощи» читал, — сказал Славка Кулеш. — В России еще.
— Хорошо-то как… — сказал Вадим Соловьев, улыбаясь блаженно. — Я тебя тоже читал. «Конец света» — это твое? И «Болото»?
— «На берегу болота», — поправил Славка Кулеш. — Но это не главное.
— «Конец света» по английски вышел? — сказал Вадим. — Мне ребята в Америке говорили.
— Во Франции тоже вышел, — сказал Славка. — Это старая вещь. Хрен с ней, будь она здорова. А ты, старик, молодец, что приехал. Нас тут и много — и мало. Привез что-нибудь?
— Есть кое-что, — сказал Вадим Соловьев неопределенно. — Мало. Так, рассказов тройка.
— Можно в «Голос» дать, — предложил Сема Рубин. — Или в «Слово». Или на иврит перевести и дать в «Три семерки».
— В «Голос» не надо, — жестко сказал Славка Кулеш. — Перебьются они там без Соловьева. Я точно знаю: у них прозы нет, пусто! Еще немного, и они закроют свою лавку к чертовой матери.
— Чего ты на них взъелся! — как бы укорил Рубин. — Выходят себе — и пусть выходят. Не хуже других.
— Не люблю, — сказал Славка, вытирая потный лоб кожаной кепкой. — Гниды они. Чиновники… А тебе, — он оборотился к Вадиму, — надо в Союз вступить и для начала получить какую-нибудь стипендию. Ты пиво пьешь?
