Время, задержанное до выяснения - Шехтер Шимон (книги полностью TXT) 📗
— Завтра, — сказал он, — я пойду в школу и поговорю о тебе с законоучителем.
— Завтра у нас нет закона Божия.
— Не ври. Я видел твое расписание и знаю, что есть — на последнем уроке.
Юзек тоже знал, что закон Божий завтра будет, но ему вовсе не светила встреча отца с законоучителем. Под закон Божий всегда отводили последний урок, и хотя уже приближался конец года, Юзек еще ни разу ни на одном уроке не был. А теперь — вот тебе и на! — отец собирается в школу и все узнает.
— Раз уж хочешь, папка, то иди, только законоучитель болен, — попробовал выкрутиться Юзек.
— Посмотрим, — сказал отец и пошел в комнату вздремнуть.
Потом пришла из лавки мама, подала ужинать, и Юзек начисто позабыл, что большой Юзеф ждет его в кондитерской.
А в Доме Партии Секретарь говорил Критику:
— …И это был, дорогой товарищ, период ошибок, которые нам сейчас надо исправлять.
А в Доме Партии Секретарь говорил Критику…
Наша партия, как вам известно, не скрывает этого от народа, и в этом ее сила. Борьба с классовым врагом велась не на жизнь, а на смерть, и линия фронта в этой борьбе была весьма четкой. Кто был не с нами, тот был против нас, но теперь все по-другому. Мы должны привлечь на свою сторону также колеблющихся, даже закрыть глаза на их старые, еще не искорененные привычки, терпеливо, шаг за шагом, довольствуясь и малым успехом, упорно стремиться к намеченной цели, а цель наша — воспитание нового человека. И для такой работы нам нужны люди, пользующиеся в обществе популярностью, или, по крайней мере, такие, чьи имена на предыдущем этапе не были слишком известны, однако испытанные и достойные нашего доверия. Вы меня понимаете, товарищ? Возьмем, к примеру, Поточека… — тут Секретарь раскрыл папку и стал вынимать из нее какие-то бумаги.
Критик, который сидел на стуле тут же возле письменного стола, напротив Секретаря, чуть приподнялся, склонился над бумагами, чтобы лучше видеть, и указал пальцем на густо исписанный лист:
— Вы, наверное, это ищете, товарищ Секретарь? Узнаю свой почерк, это моя докладная записка о писателе Поточеке.
— Да, — сказал Секретарь, — это ваш сигнал. Но должен подчеркнуть, что выводы, к которым вы приходите, вызывают некоторые сомнения.
— Неужели? — взволнованно воскликнул Критик. — Но ведь прежде они никаких сомнений не вызывали!
— Это правда, — спокойно ответил Секретарь. — Более того, мы из них исходили и даже использовали их при принятии постановлений Дома Партии, однако времена изменились и…
— Понимаю, — прервал его Критик. — Если мои предложения заходят слишком далеко, я их немедленно переделаю.
— Такой необходимости нет. Мы хотим лишь, чтобы вы, разумеется, не притупляя ни на минуту партийной бдительности, сделали в своей работе упор не столько на классовую борьбу, сколько на сплочение общества вокруг нашей партии, — и Секретарь вложил бумаги обратно в папку. — А теперь кадровые вопросы. Есть мнение, что Поточек будет неплохим секретарем парторганизации Союза писателей, а вы…
Критик просиял и даже вытянулся в струнку — уж если Поточека выдвигают в секретари, то его наверняка сделают председателем Союза.
— …а вы, — медленно повторил Секретарь, — будете пока его заместителем.
Критик опустился на стул и должен был сделать над собой огромное усилие, чтобы Секретарь не догадался, до какой степени он поражен таким решением. А придя в себя, произнес:
— Простите, товарищ Секретарь, но Поточек пишет сейчас повесть, относительно которой…
— Вот как, — сказал Секретарь.
— Так точно, — не выдержал Критик.
А Секретарь, имевший обыкновение говорить очень медленно, продолжал:
— Мы надеемся, что его повесть окажется полезной для нашей партии.
Тем временем Юзеф, который уже не мог больше ждать Юзека, потому что кондитерскую закрывали, взял такси и поехал в Союз писателей на партсобрание.
Оно как раз начиналось, когда Юзеф вошел в зал. Он сел возле окна у стены и принялся размышлять о том, что сегодня сказал ему Юзек, как вдруг услышал свою фамилию.
— Товарищ Поточек, — держал речь за столом президиума Критик, — будет, по-моему (и я не ошибусь, если скажу, что и по мнению всех товарищей), самым подходящим среди нас кандидатом на пост первого секретаря нашей организации. Что касается меня, — продолжал с притворным сокрушением Критик, — то я отдаю себе отчет в том, что совершил много ошибок, за которые должен нести ответственность.
Пока он так говорил, Юзефу кто-то сунул сложенную вчетверо записку. Юзеф развернул ее и прочел: «Предложите тов. Критика вторым секретарем». Юзеф встал и попросил слова:
— Разрешите поблагодарить вас, — сказал он — за оказанную мне честь. Я постараюсь оправдать доверие нашей партии. И для того, чтобы я сумел справиться с поставленными передо мной задачами, прошу согласия товарища, — тут он обратился к Критику, — на избрание его вторым секретарем. Опыт товарища…
Он продолжал, но присутствующие заглушили его слова громкими аплодисментами, потому что им очень понравился благородный жест нового секретаря, который своему противнику — о чем все знали — предложил сотрудничество.
А маленький Юзек, который уже спал, вскрикнул сквозь сон, потому что увидел, как Критик пишет за Хенека домашнее сочинение.
Глава третья
ДАВИД И ГОЛИАФ
Юзек прошмыгнул в класс, тихонечко закрыл за собой дверь и сел на последнюю парту. Законоучитель в это время как раз сморкался в большой клетчатый платок и не заметил появления Юзека. Он положил платок в карман и сказал:
— Я, наверно, от тебя заразился насморком, Гольдберг. У тебя вечно сопли текут, а я не могу себе отказать в удовольствии тебя облобызать. Мне все кажется, что ты девочка. Но сегодня никаких поцелуев, и не подходи ко мне, пятерку не заработаешь.
Так он сказал и опять стал сморкаться, а потом надел очки и начал что-то читать о Давиде и Голиафе. Юзек не слушал. Он глядел на класс и очень удивлялся, что столько ребят ходит на закон Божий. Прислушался он только тогда, когда учитель сказал, что Давид был еврейским царем, а Голиаф — филистимлянином.
«Когда Филистимлянин поднялся и стал подходить и приближаться навстречу Давиду, Давид поспешно побежал к строю навстречу Филистимлянину. И опустил Давид руку свою в сумку, и взял оттуда камень, и бросил из пращи, и поразил Филистимлянина в лоб, так что камень вонзился в лоб его, и он упал лицом на землю. Так одолел Давид Филистимлянина пращою и камнем, и поразил Филистимлянина и убил его; меча же не было в руках Давида».
Этот Давид, — подумал Юзек, — все равно что наш недоделанный Хенек. Хитрюга — вот и все. Слишком труслив, чтоб мечом сражаться.
Что было дальше, Юзек уже не слушал. Он вынул последнюю булку с ветчиной, нагнулся, чтобы его не было видно, и принялся за еду, но тут учитель его заметил, потому что пенал упал на пол и наделал шуму.
— А ты кто такой, милашка? — спросил учитель. — Как тебя зовут и откуда ты взялся?
— Гиршфельд, пан учитель, Юзек Гиршфельд, — пробормотал Юзек.
— Гиршфельд? Подожди, подожди, — и учитель стал искать что-то в записной книжке. — Ага, вот он ты. Захочет сена коза — будет у воза, а? Пришла? А где же до сих пор резвилась?
— Ну, во-первых, у меня голова болела, а, во-вторых, я вообще болел, — бормотал Юзек.
— Больная головка — знакомая уловка, а? Подойди ко мне, прекрасная Эсфирь.
Почему учитель называет его Эсфирью, Юзек не знал, но он встал из-за парты, а весь класс смеялся.
— …Подойди-ка, дай я тебя облобызаю, царевна.
Юзек остановился между партами. Сказал, что у него грипп и кашель тоже, и вернулся на свое место. Он не любил, когда взрослые его целуют. Учитель встал из-за стола и собрался пойти за Юзеком, но зазвонил звонок на переменку, ребята повскакали с мест и загородили проход, а Юзек, сидевший ближе всех к двери, выбежал в коридор и с разгона налетел на отца.
