Карьер - Быков Василь Владимирович (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗

— Картошка-то есть…

— Ну так с голоду не помрем. А там видно будет.

Он осмотрел плиту, на краю которой уже стояла тарелка нажаренных драников и белела поллитровая стеклянная банка, наверно, с каким-то жиром.

— А где жир взяла?

— А у тетки в буфете. Гусиный жир.

— Гусиный?

— Гусиный. Для драников пойдет. Вот попробуйте! — предложила она и, подцепив вилкой верхний подрумяненный драник, подала Агееву. — Ну как?

— Спрашиваешь! Объедение! — сказал он, с жадностью поедая хрустящий, действительно вкусно пахнущий драник. — И где ты научилась такому?

— Ну это просто. В Белоруссии такое в каждой хате умеют.

— Так то в деревне, — сказал он, присаживаясь на стул. — А ты ведь горожанка?

— Горожанка. Но эта горожанка, к вашему сведению, по два-три месяца в году жила самым цыганским образом. В поездках и походах по всей Белоруссии.

— За какой надобностью?

— За песнями.

— То есть? — не понял Агеев.

— Просто. Собирали фольклор. Отец — специалист по фольклору, все лето в экспедициях. И я, как подросла, с ним каждое лето.

— Интересно, — сказал он, размышляя и как бы другими глазами поглядывая на Марию.

— Очень даже интересно, — подтвердила она. — Столько песен наслушалась, столько людей навидалась. А природа!.. С ума сойти можно. А вы откуда родом?

— Рассонский район, слыхала?

— А как же! Из Рассон когда-то мы привезли собачку. Беспородный щенок, а такая умница! Умнее всех собак, какие у меня были.

— Собаки — это хорошо, — сказал он, думая, однако, о другом. — Нам бы вот собачку. А так придется дверь закрывать на крючок.

Агеев встал, закинул в пробой крючок и в щель возле занавески глянул в окно.

— В случае чего, как тебя прятать будем?

— А я наверх! — сразу согнав улыбку, сказала Мария.

— Наверх — это хорошо. Но там…

— А ничего. Там можно отсидеться. А в случае чего — через слуховое окно по крыше и в огород.

— Да?

Пока она хлопотала у плиты, Агеев открыл дверь в кладовую. Заглянул в темный верх, где едва светился квадратный лаз на чердак. По шаткой лестнице он осторожно взобрался туда, вдыхая застоялые, непонятного происхождения чердачные запахи. Чердак был просторный, пустой и полутемный, с широкой кирпичной трубой посередине и слуховым окошком в боковом скате крыши, из которого и проникал сюда скупой свет пасмурного дня. В ближнем конце возле лаза валялась какая-то хозяйственная рухлядь, висел на стропиле облезлый старый кожух и стоял расписанный красными цветами сундук с выдранным замком. Возле окна на освещенном месте валялось смятое лоскутное одеяло с подушкой, видно, покинутый кем-то временный приют в этом гостеприимном доме. Маленькое слуховое окошко выходило на середину ската почерневшей гонтовой крыши, внизу лежал заросший осотом участок картошки; поодаль чернел покосившийся забор соседской усадьбы. В случае опасности окно, конечно, явилось бы спасением, но разве что ночью. В светлое время эта сторона хаты была вся на виду с улицы.

Агеев спустился на кухню, запах драников мучительно дразнил его обоняние, и теперь он во второй раз приятно удивился. На середине стоявшего у стенки стола белела разостланная чистая салфетка, на которой высилась в тарелке целая горка жаром дышавших драников. Рядом ждали едоков две небольшие тарелки с голубыми цветочками на полях, по обе стороны от которых лежало по вилке. Мария стояла к нему спиной у стены и, вытирая что-то полотенцем, сосредоточенно рассматривала пейзаж в желтой рамке.

— Что, хорошая картинка? — спросил Агеев.

— О, это же «Снег» Вайсенгофа — мой любимый пейзаж. У нас в Минске точно такой висел над комодом. Отцу подарили на день рождения.

Агеев мало что понимал в живописи, его больше привлекала музыка, он даже учился когда-то играть на гармошке… Но сейчас он с неожиданным для себя интересом посмотрел на пейзаж. Впрочем, ничего особенного — болото, стога сена, кочки, освещенные солнцем, но действительно все такое похожее, словно всамделишное, а не изображенное на бумаге.

— И репродукция хорошая, — сказала, вглядевшись, Мария. — Когда-то любила зимние пейзажи… Ну да ладно, давайте к столу. Будем кормиться.

— Ну и ну! — сказал Агеев удивленно и озадаченно. — Вот это хозяйка! Что только скажет тебе тетка Барановская?

— Ничего не скажет! — легко бросила Мария, тоже присаживаясь к столу напротив. — У меня с теткой Барановской лады. Она славная женщина.

— Попадья! — в шутку сказал Агеев.

— Ну и что ж! — лукавые глаза Марии округлились. — Ну и что ж, что попадья? Попадья по мужу, а так она народная учительница. Кстати, как и мой папаня.

— А он что, тоже учительствовал?

— Когда-то. Давно. До того, как начал работать в академии.

— Академик, значит!

— Нет, не академик. Просто научный сотрудник, — сказала Мария и, вздохнув, заговорила о другом: — Где теперь моя бедная мамочка? Погибла, наверное. Или, может, в Москве?..

— Все может быть, — сказал он. — А отец что, не на фронте?

— Отца уже нет в живых.

— Умер?

— Да. Четыре года назад…

Они замолчали ненадолго. Агеев ел быстро, по-солдатски, больше орудуя вилкой, меньше ножом. Драники — действительно объедение. Он бы съел и еще столько и не знал, как быть, когда она положила в его тарелку еще два в качестве добавки.

— Нет, нет! — сказал он. — Я уже.

— Так и уже? Съешьте еще два.

— Ну хорошо. Кстати, будем на «ты». Идет?

— Ну знаете… Я как-то не привыкла. А кстати, как ваше имя? Если не военная тайна?

Агеев тщательно дожевывал драник, соображая, как все-таки назваться Марии. Наверное, надо было ей что-то объяснить, но не сейчас же объяснять, и он, подумав, сказал:

— Олег.

— Олег? Хорошее имя. К хазарам собрался наш вещий Олег, — продекламировала она и улыбнулась, зардевшись полненькими, с ямочками щеками. От него не скрылось это ее смущение, и он вдруг неожиданно для самого себя спросил:

— А сколько тебе лет, Мария?

— О, много! — махнула она рукой и вспорхнула от стола. — Уже двадцать один. Старуха!

— Да, — сказал он. — Девчонка! На шесть лет моложе меня.

— Правда? Это вы такой старый?

— Такой старый.

Что-то игривое готово было войти в их отношения, когда на время забывается действительность и дается воля свойственным их возрасту обычным человеческим чувствам. Но Агеев заставил себя вернуться с неба на землю — страшную землю войны, на которой их поджидало нелегкое и надо было ежеминутно остерегаться худшего. Не до кокетства сейчас с этой милой, но, в общем, видно, довольно беззаботной девчонкой.

— А вы все сапожничаете? — спросила она, наспех убирая в буфет посуду.

— Ты, — поправил он.

— Ну да… Ты.

— Сапожничаю.

— Так много нанесли! Богатым будете…

— Будешь.

— Ну, будешь.

— Богатым не буду, — сказал он. — Потому что бесплатно.

— А вы что, в самом деле…

— Ты, — поправил он.

— Ты в самом деле сапожник?

— В силу необходимости.

— Я так и думала. Командир, наверно? — сказала она и, прислушиваясь к чему-то, чего совершенно не услышал он, замерла у раскрытой дверцы буфета.

— Что такое?

— Вроде… Ходит кто-то…

Агеев вскочил из-за стола, кивнув ей, и она, все поняв без слов, метнулась в сторону кладовки. Сам он откинул крючок и не спеша вышел во двор.

Во дворе, однако, нигде никого не было, только шумел в ветвях клена напористый ветер; жердь, пристроенная им на въезде во двор была на своем месте. Он выглянул через нее на улицу, но и там было пусто, у тына напротив ходили, что-то поклевывая, две белые курицы со взъерошенными перьями. Агеев, прихрамывая, вернулся во двор и вдруг увидел на огороде под яблоней человека в темном пиджаке и в шляпе. Пригибая голову под низкими ветвями и придерживая рукой шляпу, тот не спеша выбрался во двор, надкусил только что сорванное яблоко. При виде Агеева сладко заулыбался сморщенным, землистого цвета личиком.

— А я вот, знаете, соблазнился яблочком. Оно грех, конечно, но яблоко, знаете, грех не большой. Вполне простительный, пан Барановский, — легко заговорил недавний его знакомый Ковешко.