Дикие пальмы - Фолкнер Уильям Катберт (мир книг TXT) 📗
Когда он вернулся с древесиной и мертвым кроликом, ребенок, завернутый в мундир, лежал между двумя кипарисовыми стволами, а женщины нигде не было видно, хотя когда заключенный опустился на колени в грязь, раздувая и выхаживая свой маленький огонек, он увидел, как она медленно и обессиленно бредет оттуда, где вода. Потом вода наконец нагрелась, и откуда-то, а откуда, ему так и не дано было знать, да и ей самой, вероятно, не дано было знать до тех пор, пока не пришла нужда, ни одной женщине не дано знать, только женщины никогда и не задумываются об этом, появился квадратик чего-то, чего-то среднего между мешковиной и шелком; присев на корточки, – его одежда выделяла пар от жара костра – он с дикарским любопытством и интересом, который перешел в удивленное недоверие, смотрел, как она моет ребенка, а потом он даже встал прямо над ними, глядя сверху вниз на крохотное терракотового цвета существо, не похожее ни на что, и подумал: И это все. Вот что насильно отделило меня от всего, что я знал и не хотел покидать, и забросило меня в среду, которой я боялся от рождения, чтобы я оказался наконец в месте, которого не видел никогда раньше, и, находясь в котором, я даже не знаю, где я нахожусь.
Потом он вернулся к воде и вновь наполнил черпак. Время уже клонилось к закату (или к тому, что было бы закатом, если бы не окутавшая все облачная мгла) того дня, начало которого он даже не мог вспомнить; когда он после короткого отсутствия вернулся к тому месту, где в усиленных тенью кипарисовых стволов сумерках горел костер, вечер уже столь определенно вступил в свои права, словно сама темнота нашла прибежище на этом островке в четверть мили, на этом земляном ковчеге из Бытия, на этом окутанном сумерками, сыром, задушенном кипарисами, кишащем жизнью, крохотном уединенном лоскутке, о местоположении которого – отдаленности от чего-либо или близости к чему-либо – он имел представление не большее, чем о том, какой сегодня день, и теперь с заходом солнца сгустилась и распростерлась над водами. Он отварил кролика по частям, а огонек костра горел все ярче и ярче в сгущающейся тьме, где то сверкали, то пропадали, а потом сверкали снова пугливые глаза – один раз это были высоко сидящие мягкие, размером почти с блюдце глаза оленя – маленьких диких зверьков; после четырех дней бульон казался вкусным и наваристым, он смотрел, как она отхлебывает из полной банки, и ему казалось, будто он слышит, как бурчат все его внутренности. Потом попил и он, потом они съели кусочки мяса, которые коптились и румянились на огне, насаженные на ивовые прутики; теперь уже было совершенно темно. – Тебе с ним лучше спать в лодке, – сказал заключенный. – Нам нужно отправляться дальше, как только рассветет. – Он стащил лодку чуть ближе к воде, чтобы она стояла ровно, привязал к фалиню кусок виноградной лозы, вернулся к костру, привязал лозу к запястью и лег. Он лег прямо в грязь, но под ней была твердь, земля, она не двигалась; если упасть на нее, можно сломать себе кости об эту всепоглощающую пассивность, она не принимает тебя в себя, расступаясь перед тобой, обволакивая, удушая, затягивая все глубже и глубже и глубже; да, бывает, что плуг чуть ли не застревает в ней, она обессиливает, изнуряет тебя, и ты, проклиная ее ненасытный, непреходящий, пока светит солнце, аппетит, с трудом тащишься, бывает, на закате к своей койке, но она не выхватывает тебя насильственно из привычного тебе мира и не несет тебя, бессловесного и бессильного, долгие дни напролет туда, откуда нет возврата. Ядаже не знаю, где я, в думаю, что не знаю, как найти дорогу назад, туда, куда я хочу вернуться подумал он. Но, по крайней мере, теперь лодка остановилась на время, достаточное, чтобы я мог развернуть ее в обратную сторону.
Он проснулся на восходе, свет был слабым, небеса имели бледно-желтый оттенок, день обещал быть прекрасным. Костер догорел; на противоположной стороне кучки холодного пепла лежали три змеи, неподвижные и параллельные, словно подчеркивая друг дружку, а в быстро набирающем силу свете, казалось, материализовались и другие: земля, которая мгновение назад была всего лишь землей, проявилась в виде неподвижных спиралей и петель, ветви, которые минуту назад были обыкновенными ветвями, теперь стали неподвижными змеевидными гирляндами, а ведь заключенный едва успел встать и подумать о еде, о чем-нибудь горячем, прежде чем отправиться в путь. Но он решил не тратить столько времени на это, потому что в лодке все еще оставалось достаточное количество похожих на камешки предметов, которые женщина с той лодки бросила туда, и потом (подумал он), какой бы ловкой и успешной ни была его охота, он никогда не сможет запасти достаточно для того, чтобы им хватило на дорогу туда, куда они хотят добраться. А потому он вернулся к лодке, подтянул себя к ней, выбрав удлиненный лозой фалинь, вернулся назад к воде, над которой лежал низкий, густой, как вата (хотя и стоящий не очень высоко, стелющийся), туман, в котором даже корма лодки едва виднелась, хотя ее днище почти целиком лежало на островке. Женщина проснулась, зашевелилась. – Нам пора ехать? – спросила она.
– Да, – ответил заключенный. – Ты же не собираешься рожать сегодня еще одного? – Он поднапрягся и столкнул лодку с суши, которая сразу же стала растворяться в тумане. – Дай мне весло, – сказал он ей через плечо, не поворачивая головы.
– Весло?
Он повернул голову. – Весло. Ты лежишь на нем. – Но это было не так, и в течение мгновения, пока суша, островок продолжал медленно исчезать в тумане, который, казалось, окутывал лодку невесомой и неощутимой пряжей, как драгоценный или хрупкий пустячок или бриллиант, заключенный замер не в тревоге, а в том яростном и удивленном бешенстве, которое испытывает человек, увернувшийся от упавшего сейфа, но получивший удар двухфунтовым пресс-папье, стоявшим на нем, и тем невыносимее был этот удар, что он знал – у него не было ни одного мгновения, чтобы избежать его. Он не колебался. Схватив конец лозы, он выпрыгнул из лодки, исчез под водой, пытаясь карабкаться вверх, появился на поверхности, не прекращая карабкаться (так и не научившийся за свою жизнь плавать), нырнул и с трудом потащился к почти исчезнувшему островку, двигаясь сначала почти целиком в воде, потом по ней, как это делал вчера олень, вскарабкался по скользкому склону и упал, задыхаясь и хватая ртом воздух, но так и не выпустив из рук конец лозы.
Первое, что он сделал, оказавшись на суше, это выбрал дерево, которое показалось ему наиболее пригодным (в течение мгновения, когда он звал, что не в своем уме, он решил спилить его крышкой консервной банки), и разжег костер прямо под ним. Потом он отправился на поиски еды. Он искал ее и следующие шесть дней, пока не прогорел насквозь ствол дерева и оно не свалилось, потом ствол должен был прогореть еще в одном месте на определенном расстоянии от основания, а он выхаживал слабенькие непрерывно горящие капризные костерки по краям бревна, чтобы придать ему форму весла, выхаживал их даже по ночам, пока женщина с ребенком (ребенок уже ел, похныкивал, а он отворачивался или даже уходил в лес каждый раз, когда она готовилась расстегнуть выцветший мундир) спали в лодке. Он стал выслеживать пикирующих коршунов и благодаря этому смог найти еще нескольких кроликов и двух опоссумов; они съели нескольких дохлых рыб, отчего у обоих появилась сыпь, а потом начался жестокий понос, и одну змею, которую женщина приняла за черепаху и которая не принесла им никакого вреда, а в одну из ночей, когда шел дождь, он поднялся и натаскал веток, стряхивая с них змей (больше он уже не думал: Это всего лишь еще одна мокасиновая змея, он просто, если на это было время, обходил их, когда они злобной пружиной распрямлялись в его сторону) с тем же привычным чувством собственной неуязвимости, и построил шалаш, а дождь тут же прекратился и больше уже не начинался, и женщина снова ушла в лодку.
Потом в одну из ночей – медленная утомительная работа по приданию бревну формы весла была почти закончена – в одну из ночей он оказался в постели, в своей постели в бараке, было холодно, и он старался закутаться в одеяло, только его мул мешал ему, он тяжело тыкался в него, бодался, пытался улечься рядом с ним на узкую кровать, и вдруг кровать тоже стала холодной и мокрой, и ему захотелось выбраться из нее, но мул не давал ему, удерживая его зубами за ремень, подбрасывая и заталкивая назад в холодную и мокрую кровать, а потом, наклонившись, неторопливо лизнул его лицо своим холодным мягким сильным языком, и он, проснувшись, увидел, что огонь погас, что даже углей не осталось под тем местом, где находилось прежде почти готовое обуглившееся весло, и что-то большое, холодное и мягкое омывает его тело, лежащее на четыре дюйма в воде, потому что нос лодки, привязанный лозой к его руке, раскачиваясь, затащил его назад в воду. Потом случилось что-то еще, что-то стало подталкивать его под коленку (это было бревно, весло), и в тот момент, когда он как сумасшедший рванулся к лодке, он услышал мягкое шуршащее мельтешение, и в тот же миг женщина начала дергаться и кричать. – Крысы! – кричала она. – Здесь полно крыс!
