Минерва - Манн Генрих (читать хорошую книгу .txt) 📗
— Я не знаю, — сказала Проперция. — Таково было его суждение. Я подарила ему Фаустину и попросила его так любить ее, как он не может любить меня. Когда он стал женихом, он подарил ее графу Долан.
Герцогиня обвила рукой ее шею и сказала, заглядывая в ее влажные глаза:
— Утешьтесь, моя милая Проперция. В вашей истории отвергнутая — не вы. Если бы Фаустина доверила господину де Мортейль, кто она, — он не расставался бы с нею до своего последнего издыхания. Но ему не было дано почувствовать что-нибудь при виде ее. Она не нашла его достойным. Она прошла мимо него, он не мог удержать ее, бедный слепец. Пожалейте его!
— Пожалейте всю компанию! — потребовала леди Олимпия, красная от негодования.
— Эта девушка! Ни одна молодая англичанка не была бы способна на такую низость. Она делает вид, что обманывает отца. Он стар и слаб зрением, сказал вам седовласый мошенник-слуга; он не замечает, что в его залах настоящие предметы заменены подделками. Контессина просит только четыре недели отсрочки, чтобы заказать копии.
— Да, эти слова он бормотал за моей спиной.
— А через четыре недели вам дали бы уже давно существовавший фальшивый экземпляр, а заплатили бы вы за настоящий. Граф занимается этим делом уже давно и с помощью остроумно придуманной истории дочери, из любви обманывающей отца, добивается самых высших цен. Он старьевщик, торгующий костями и волосами своих предков.
— Но он делает это со страстью, — сказала герцогиня. — Это я ясно чувствую каждый раз, как мне приходится иметь с ним дело. Ах, передо мной могут разыграть комедию, но никому не удастся разыграть перед моими глазами любовь к произведениям искусства! Долан любит произведения искусства и реликвии, которыми торгует, любит их мрачной, желчной, капризной любовью, как свою дочь. Ведь он поставил условием ее будущему мужу жить с Клелией во дворце на Большом канале и никогда не увозить дочери в путешествие без позволения отца! По отношению к своим сокровищам он так же ревнив. Часто его охватывает желание зажечь их прелестями пламя вожделения в глазах других. Он хочет, чтобы эти другие приценивались к ним, мечтали о них и мечтали о том, как бы украсть их. Но он просто не в силах в самом деле расстаться с ними. Они не отпускают его. Он должен подделывать их. Я чувствую это.
Леди Олимпия решительно заявила:
— Он обманщик.
Обе женщины вдруг заметили, что были одни. Проперция уже стояла на пороге третьего зала.
Входное отверстие было широко, и под чарами нагих, сплетающихся и упоенных тел, хоровод которых окружал его, люди, посещавшие этот зал, домогались любви, улыбками давали обещания и, погрузившись в наслаждение тайного трепета, молчали дрожа, или возбужденно смеялись. Мортейль стоял перед своей невестою, о чем-то беседуя с нею; она, томная и миловидная, прислонилась головой к стенному зеркалу, обрамленному нарисованными гирляндами. Сверкающие птицы, летавшие по стеклу, носились вокруг отражения светлых, мягких волос Клелии.
Мортейль встретился взглядом с глазами Проперции. Он смутился, пожал плечами и отвернулся. Но сейчас же, торопливо извинившись, подошел к ней. Когда его невеста изумленно подняла голову, перед ней очутился Якобус Гальм, бродивший тут же. Он подвел молодую девушку к роскошной вычурной, нарядной кушетке, сделанной из золота и пурпура. Она была слишком широка для сиденья, на ней приходилось лежать. Над ними на стене могучая вакханка отдавалась неистовству необузданной страсти.
Проперция остановилась с Мортейлем у отделанного мрамором выхода на террасу. Она сказала:
— Вы пришли, Морис, вы последовали за мною только потому, что этого потребовал мой взгляд. Значит, вы еще думаете обо мне! Не отрицайте же этого, вы тоже страдаете.
— Да это и понятно, — объявил молодой человек. — Ведь я больше не любовник великой Проперции.
Он смущенно и насмешливо улыбнулся.
— Я кажусь себе самому спустившимся с высоты.
— И только!
— Клелия не любит меня. Я привык быть любимым.
— Вы видите это. Порвите с ней!
— Что вы мне поете! Ах вы, бурная женщина!
Его наглая насмешка взволновала ее.
— Мы принадлежим друг другу. Порвите с ней.
— Но, моя милая…
— Сейчас же! Иначе вы потеряете меня навсегда!
И она тяжелым жестом указала ему на большую статую женщины, вонзающей кинжал себе в грудь. Она высилась перед ними, сияя белизной на фоне затерянной во мраке воды мертвой лагуны. Она отворачивала лицо и закрывала его одной рукой из страха перед другою, которая приносила ей смерть, но Мортейль знал, что это была Проперция. Он испугался, его воображение заработало, и в нем вдруг проснулись его худосочные вожделения.
«Что за женщина! — сказал он себе. — Быть раздавленным и измученным ею должно быть наслаждением… Ведь у нас имеются такие милые инстинкты… Нет, дружище, голову выше! Но просто потерять ее, не обладав ею, и без оговорок отдать себя молодой девушке, очень мало умеющей ценить такой подарок, — это было бы слишком по-мещански, Унесем с собой немножко романтики. Итак, решено!»
— Проперция, — вздохнул он, — как давно уже я принадлежу вам, Я поехал в Петербург, потому что так решили вы, и, годы спустя, вернулся обратно, потому что вам захотелось на родину. Меня видят только в вашей свите, но, хотя все уверены, что мне принадлежит ваша спальня, в действительности я у себя только в вашей передней. Я играю перед самим собою смешную роль, и моя жизнь проходит в страхе, что другие могут это заметить. Ведь, что бы ни думали другие, я никогда не обладал вами.
— Так должно было быть, Морис. Или, вернее, я думала, что так должно быть. Теперь я спрашиваю: почему?
— Вам легко спрашивать. Что я мог сделать! Проперции не соблазняют. Ее даже не просят. Вначале я делал это; я казался себе смешным. Вы говорите, что хотите. Вы берете мужчину, которого хотите. Вы — Проперция Понти.
— Я не могу отдаться, я не могу требовать. Мне запрещает это скрытая частица меня: старый страх, оставшийся во мне после одного дня моей юности. Нет, я хотела быть побежденной и взятою насильно, подобно самым ничтожным.
— Я понимаю вас. Я великолепно анализирую ваше существо. Вы — целомудренная Валькирия! Но если я все-таки не мог — я хочу сказать, в душевном отношении. Вы для меня слишком могучи, я робею перед вами.
Он думал:
«Она чудовищна. Я восседаю на ее страсти, как обезьянка на слоне. Я необыкновенно гордо посматриваю вокруг и рискую своей шеей в угоду зевакам, завидующим мне».
Но, несмотря на все его шутки, ее страсть побеждала его. Она тяжело и мучительно для нее самой поднималась в ней, потрясая ее и его. Он чувствовал ее душевные объятия, такие крепкие и неотвратимые, как будто ее члены уже обвивались вокруг него. Ему стало страшно за свою гладко накрахмаленную рубашку и за равновесие своей души.
— Мы жаждем друг друга! — воскликнула Проперция, приложив руку к груди. Понизив голос, она быстро и горячо заговорила:
— Будем, наконец, просто любить друг друга. Мы всегда искали друг друга в искусственном саду, как вот этот.
И она указала через террасу на странную площадку, края которой, обнесенные высокой блестящей решеткой, омывала тихая вода.
— Там лужайка из зеленого влажного камня, деревья, пирамидальные или круглые, вырезаны из разрисованного дерева. В стеклянной темно-зеленой листве сверкают маленькие плоды из кроваво-красной яшмы. Там почки из слоновой кости, а цветы из порфира. Я беру в руки розу — она вся состоит из крошечных осколков камня. Так обманчиво каждое любовное движение, за которое я хватаюсь в вашем сердце, Морис. Все в нашей любви слишком гладко, холодно, обдумано, запутано, многосложно: точь-в-точь, как в этом искусственном саду. Неужели нам не суждено найти друг друга там, где пахнет землей, неужели мы не бросимся, хоть раз в жизни, на траву, где нас обожжет настоящая крапива, а к нашим губам прильнет теплая земляника?
Мортейль осмотрелся, разгоряченный, в смятении и в смутной тревоге, не представляет ли он собой зрелища для любопытных. Но Клелии поблизости не было, а все, кого он видел, были заняты самими собой. Боги на стенах изливали на всех чаши хмеля и вожделения. Во всех жилах клокотала кровь. Все прислушивались к ее кипению и отдавались упоению и восторгу. Точно откуда-то издали донесся до Мортейля голос Проперции.
