Чувство и чувствительность (Разум и чувство) - Остин Джейн (лучшие книги без регистрации TXT) 📗

Для леди Мидлтон они были слишком умны и образованны, а мисс Стил и Люси видели в них узурпаторш, вторгнувшихся в их владения и присваивающих часть благ, которые они почитали собственным достоянием. Хотя леди Мидлтон всегда была любезна с Элинор и Марианной, она терпеть их не могла. Они не льстили ни ей, ни ее детям, и она считала их черствыми, а потому, что они любили чтение, подозревала их в сатиричности, быть может, не совсем зная, что такое сатиричность. Но стоило ли обращать внимание на такой пустяк? Словечко было модным и употреблялось по всякому поводу.

Их присутствие тяготило и ее и Люси. Ей оно мешало бездельничать, а Люси — заниматься делом. Сидеть перед ними сложа руки леди Мидлтон стыдилась, а Люси, опасаясь их презрения, не решалась пускать в ход лесть, которую обычно с такой гордостью изобретала и тщательно обдумывала. Одна лишь мисс Стил не особенно огорчалась, и в их власти было вполне примирить ее с собой. Если бы одна или другая рассказала бы ей все подробности интрижки Марианны с мистером Уиллоби, она сочла бы себя вполне вознагражденной за потерю лучшего послеобеденного места у камина, какого лишилась с их появлением в доме. Но этот жест умиротворения сделан не был, как часто она ни изъявляла Элинор сочувствие ее сестрице и ни роняла намеки на непостоянство кавалеров, когда Марианна оказывалась поблизости. Первая выслушивала ее с полным безразличием, а вторая отвечала лишь брезгливым взглядом. Тем не менее они все же могли бы заручиться ее дружбой без особого труда. Что им стоило пройтись иногда насчет нее и доктора! Но они, подобно почти всем остальным, были столь мало склонны одолжить ее, что в те дни, когда сэр Джон дома не обедал, мисс Стил, случалось, не слышала ни единой шуточки по своему адресу, кроме тех, которые отпускала сама.

Однако вся эта зависть, неудовольствие, раздражение оставались неизвестны миссис Дженнингс, и она, наоборот, считая, что барышням должно быть куда как весело в обществе друг друга, вечером не забывала вслух порадоваться за своих молодых приятельниц, которым уже столько времени не приходится скучать со старухой. Иногда она заезжала за ними к сэру Джону, а иногда встречала их уже дома, но каждый раз в превосходнейшем расположении духа, очень веселая, очень довольная собой — ведь если Шарлотта чувствует себя хорошо, то, конечно, лишь благодаря ее заботам! — и горя желанием поведать новости о здоровье Шарлотты с такой полнотой и подробностями, что заинтересовать они могли бы разве что мисс Стил. Правда, одно ее тревожило, как она ежедневно жаловалась: мистер Палмер придерживался обычного для его пола, но противоестественного для отца, убеждения, будто все младенцы на одно лицо, и, хотя в этом младенце сама она ясно замечала поразительное сходство с любыми его родственниками с обеих сторон, переубедить жестокосердого родителя ей не удавалось. Он упорно стоял на том, что их младенец ничем не отличается от остальных младенцев того же возраста, и от него не удавалось получить подтверждения даже такой простой и непререкаемой истины, что это самое прелестное дитя в мире.

Теперь мне предстоит поведать о несчастье, которое примерно тогда же постигло миссис Джон Дэшвуд. Когда ее сестры в первый раз заехали с миссис Дженнингс к ней на Харли-стрит, судьба привела туда одну ее знакомую — обстоятельство, которое само по себе, казалось бы, никакой опасностью ей не угрожало. Но до тех пор, пока воображение других людей подстрекает их неверно толковать наше поведение и выносить суждения, опираясь на никчемные пустяки, наше счастье всегда в известной мере предано воле случая. И вот эта дама, к тому же приехавшая несколько поздно, позволила своему воображению увести ее так далеко от истинного положения вещей и даже простой вероятности, что, едва познакомившись с двумя мисс Дэшвуд, которых ей представили как сестер мистера Дэшвуда, она тотчас вбила себе в голову, будто они гостят тут. И дня два спустя, вследствие этого недоразумения, прислала приглашения и им вместе с мистером и миссис Дэшвуд на небольшой музыкальный вечер, который устраивала у себя. Таким образом, миссис Джон Дэшвуд не только пришлось с большими для себя неудобствами одолжить золовкам свою карету, но и — что было еще хуже — ей предстояло терпеть все неприятные последствия такого невольного внимания к ним; как знать, не сочтут ли они ее обязанной и во второй раз взять их куда-нибудь? Правда, у нее всегда была в запасе возможность отказать им. Но этого ей было мало: когда люди знают, что поступают дурно, их оскорбляет, если от них ждут более достойного поведения.

Марианна постепенно так привыкла выезжать каждый день, что ей уже было все равно, ехать или нет, и она спокойно и машинально одевалась перед каждым вечером, не ожидая от него ни малейшего удовольствия, а часто даже и не зная, куда они отправляются.

К своему туалету и наружности она стала так равнодушна, что не тратила на них и половины того внимания и интереса, какими, едва она была готова, их успевала одарить мисс Стил за пять минут. От взыскательного взгляда этой девицы и ее жадного любопытства не ускользала ни единая мелочь, она видела все, осведомлялась обо всем, не находила покоя, пока не узнавала, что стоила каждая часть туалета Марианны, могла назвать число ее платьев точнее самой Марианны и лелеяла надежду выведать, прежде чем они расстанутся, во сколько ей обходится еженедельная стирка и сколько ежегодно она тратит на себя. Бесцеремонность этих расспросов обычно увенчивалась комплиментом, который Марианна, хотя он добавлялся для ее умиротворения, полагала совсем уж бесстыдной наглостью: после того, как ее подвергали допросу о цене и выкройке ее платья, о цвете ее туфелек и о прическе, ей почти непременно объявлялось, что она, «право слово, выглядит первейшей щеголихой и всеконечно заведет много обожателей».

Подобным напутствием ее проводили и на этот раз, когда подъехала карета их брата, которую они не заставили дожидаться и пяти минут, весьма огорчив такой пунктуальностью свою невестку: приехав первой, та надеялась, что они замешкаются, чем причинят неудобства ее кучеру или же ей самой.

Ничего особо примечательного во время вечера не произошло. Среди гостей, как всегда на музыкальных вечерах, было много истинных ценителей и гораздо больше тех, кто в музыке ничего не понимал. Музыканты же, как обычно, по собственному мнению и мнению ближайших их друзей, еще раз доказали, что среди английских любителей лучше их никого не найдется.

Элинор не была музыкальна и не притворялась музыкальной, а потому не стеснялась отводить взгляд от фортепьяно, когда ей того хотелось и, не смущаясь присутствием ни арфы, ни виолончели, останавливала взгляд на чем-нибудь другом. Таким образом она обнаружила в группе молодых людей того самого джентльмена, который прочел им у Грея лекцию о футлярчиках для зубочисток. Вскоре она заметила, что он поглядывает на нее и что-то фамильярно говорит ее брату. Она уже решила позднее спросить у этого последнего, кто он такой, как они оба подошли к ней и мистер Дэшвуд представил ей мистера Роберта Феррарса.

Он обратился к ней с развязной учтивостью и изогнул шею в поклоне, который лучше всяких слов подтвердил, что он и в самом деле тот пустой модник, каким его когда-то отрекомендовала Люси. Как счастлива была бы она, если бы ее чувство к Эдварду питалось не его достоинствами, но достоинствами его родственников! Ибо тогда этот поклон его брата довершил бы то, чему начало положила злобная вздорность матери и сестры. Но удивляясь столь большому различию между братьями, она убедилась, что бездушие и самодовольство одного нисколько не принизили в ее мнении скромность и благородные качества другого. Откуда взялось такое различие, ей объяснил сам Роберт за четверть часа их беседы: говоря о своем брате и оплакивая чрезвычайную gaucherie , которая мешала тому вращаться в свете, он с безыскусственной откровенностью приписал ее великодушно не какому-либо природному недостатку, но лишь злосчастной судьбе брата, получившего частное образование, тогда как он, Роберт, хотя, возможно, ни в чем его от природы особенно и не превосходя, но лишь благодаря преимуществам образования, какое дается в наших лучших школах, может быть принят в самом взыскательном обществе наравне с кем угодно.