Крестьяне - де Бальзак Оноре (книга регистрации .TXT) 📗

Жена Жана-Франсуа Низрона всячески обхаживала богатого дядю своего мужа, ибо от этого семидесятидвухлетнего старика ждали значительного наследства — как полагали, сорок с лишним тысяч ливров, — а оно обеспечило бы семейству единственного наследника благосостояние, коего с нетерпением ожидала ныне покойная жена Низрона, — ведь у нее, кроме сына, была еще прелестная дочурка, милая шалунья, резвушка, одно из тех созданий, которые, возможно, потому наделены таким очарованием, что им не суждено долго жить; и в самом деле, дочка Низрона умерла четырнадцати лет от «бледной немочи», как называют в народе малокровие. Девочка, словно блуждающий огонек, мелькала то тут, то там в церковном доме, чувствовала себя у деда-кюре, как в родной семье, и наводила там свои порядки; она очень любила хорошенькую служанку Арсену, которую кюре взял к себе в дом в 1789 году, когда первые бури революции несколько ослабили строгие правила поведения духовенства. Арсена приходилась племянницей экономке кюре мадмуазель Пишар, которая призвала ее себе на смену, ибо, чувствуя приближение смерти, задумала передать свои права красавице Арсене.

В 1791 году, в то самое время, когда кюре Низрон предоставил у себя приют отцу Ригу и брату Жану, дочурка Низронов позволила себе невинную шалость. Забавляясь с другими детьми и с Арсеной игрой, которая заключается в том, что один прячет какую-нибудь вещь, а все остальные ищут, причем спрятавший кричит: «горячо» или «холодно» — в зависимости от того, приближаются ли к спрятанной вещи или удаляются от нее, — маленькая Женевьева придумала запрятать каминные мехи в постель хорошенькой Арсены. Мехи так и не нашли; игра кончилась; Женевьева, которую мать забрала домой, забыла повесить мехи на их обычное место. Арсена с теткой проискали мехи целую неделю, а потом перестали искать, можно было обойтись и без них: старый кюре стал раздувать огонь сарбаканом [42], сделанным в те времена, когда сарбаканы были в большой моде, и, наверное, в свое время принадлежавшим какому-нибудь придворному Генриха III. В конце концов однажды вечером, за месяц до своей смерти, экономка после обеда, на котором присутствовали аббат Мушон, семейство Низронов и суланжский кюре, снова стала жаловаться, что пропали мехи, совершенно непонятно куда исчезнувшие.

— Господи! Да ведь они уже две недели как лежат в кровати у Арсены, — воскликнула, громко смеясь, Женевьева. — Если бы Арсена не ленилась оправлять свою постель, она бы их нашла...

В 1791 году можно было по такому поводу, не стесняясь, рассмеяться, но после смеха наступило глубокое молчание.

— Тут нет ничего смешного, — сказала экономка. — С тех пор как я заболела, Арсена проводит ночи у моей постели.

Несмотря на это объяснение, кюре бросил на супругов Низронов уничтожающий иерейский взгляд, заподозрив, что это подстроено нарочно. Экономка умерла. Отец Ригу сумел так ловко направить гнев аббата Низрона, что тот лишил наследства Жана-Франсуа Низрона в пользу Арсены Пишар.

В 1823 году Ригу из чувства признательности продолжал пользоваться для раздувания огня сарбаканом.

Жена Низрона, до безумия любившая свою дочь, не пережила ее: мать и ребенок умерли в 1794 году. После смерти кюре гражданин Ригу сам занялся делами Арсены, женившись на ней.

Бывший монастырский послушник, привязанный к Ригу, как собака к хозяину, превратился в конюха, садовника, скотника, лакея и управляющего этого сладострастного Гарпагона.

Арсена Ригу, выданная в 1821 году замуж без приданого за местного прокурора, грубоватой красотой несколько напоминала мать, а скрытным нравом вышла в отца.

Ригу, теперь уже шестидесятисемилетний старик, ни разу не болел за тридцать лет, и ничто, казалось, не угрожало этому воистину наглому здоровью. Высокий, сухой, с темными кругами под глазами, с очень темными веками; если бы вам довелось как-нибудь утром взглянуть на его морщинистую, красную и пупырчатую шею, вы, несомненно, сравнили бы его с кондором, тем более что его длинный, прищипнутый у кончика нос своей багровой окраской еще усугублял это сходство. Знаток френологии ужаснулся бы, увидя его почти лысую голову с шишкой на затылке, что является признаком деспотической воли. Сероватые глаза, почти закрытые дряблыми пленками век, были как будто нарочно созданы для притворства. Две пряди волос неопределенного цвета и до того редкие, что сквозь них просвечивала кожа, торчали над большими оттопыренными ушами без обычной закраины, — черта, указывающая на жестокость, если не на сумасшествие. Широкий рот с тонкими губами обличал заядлого обжору, закоренелого пьяницу, о чем убедительно говорили и опущенные углы рта, загнутые в виде каких-то запятых, по которым во время еды стекал соус, а при разговоре сочилась слюна. Таким, вероятно, был Гелиогабал [43].

Он неизменно ходил в длинном синем сюртуке с воротником военного покроя, в черном галстуке, панталонах и просторном жилете черного сукна; носил башмаки на толстой подошве, подбитой гвоздями, и носки, которые в зимние вечера вязала ему жена. Анета с хозяйкой вязали также и чулки для г-на Ригу.

Ригу звали Грегуаром, и друзья его никак не хотели отказаться от каламбуров, получавшихся из разных комбинаций его имени и фамилии, хотя эти каламбуры, которыми очень злоупотребляли, за тридцать лет сильно поизносились. Прозвища его были неисчислимы, но чаще всего его называли «Григу» [44] (Г. Ригу).

Хотя этот набросок и дает некоторое представление о характере Ригу, никому и никогда не представить себе, до каких пределов бывший бенедиктинец, живя в тишине и одиночестве, не встречая ни в ком противодействия, довел искусство себялюбия, умение хорошо пожить и сластолюбие во всех его видах. Прежде всего он садился за стол один, и ему прислуживали жена и Анета, сами обедавшие после него, на кухне, вместе с Жаном, пока Ригу, слегка осоловев от выпитого вина, переваривал обед и почитывал «новости».

В деревне не признают различных названий газет, и все они огулом именуются «новостями».

За обедом, а также за завтраком и ужином всегда подавались лакомые блюда, приготовленные с большим знанием дела, которое отличает экономок кюре от прочих поварих. Так г-жа Ригу два раза в неделю собственноручно сбивала масло. Соуса готовились только на сливках. Овощи собирались вовремя и прямо с грядок попадали в кастрюлю. Парижане, привыкшие есть зелень и овощи, которые доживают свой век выставленные на солнце в зловонии улиц, преют в лавках, где их зеленщицы опрыскивают водой, чтобы придать им обманчивую свежесть, — парижане не знают, какой замечательный вкус у этих плодов земли, наделенных природой недолговечными, но могучими свойствами, сохраняющими свою силу, только когда овощи съедаются, так сказать, «живьем».

Суланжский мясник доставлял лучшее мясо, боясь потерять такого покупателя, как грозный Ригу. Выращенная и откормленная дома птица была исключительно нежной на вкус.

Доведенная до ханжества заботливость распространялась на все предметы, которыми пользовался г-н Ригу. Туфли этого изощренного «телемита» [45] были, правда, сшиты из грубой кожи, зато на подкладке из лучшего шевро. Он носил сюртук из толстого сукна, но ведь сюртук не касался тела, зато рубашка, выстиранная и выглаженная дома, была выткана руками самых искусных фрисландских ткачих. Его жена, Анета и Жан пили местное вино собственного виноградника г-на Ригу, но в погребе, предназначенном для его личного пользования и не уступавшем бельгийским погребам, самые тонкие бургундские вина стояли бок о бок с бордоскими, шампанскими, руссильонскими, ронскими и испанскими, которые покупались на десять лет вперед и разливались в бутылки братом Жаном. Привозные ликеры вели свое происхождение от мадам Анфу; ростовщик запасся ими до конца дней своих, приобретя их при распродаже одного бургундского поместья.