Легенда об Уленшпигеле (с иллюстрациями) - Де Костер Шарль Теодор Анри (читать книги полностью без сокращений бесплатно TXT) 📗
— Ты? — ответила она. — Подойди-ка поближе, дай разглядеть тебя.
— Но как это так, — спросил он, — ты в августе просишь о том, о чём брабантские девушки спрашивают накануне марта?
— У них там только один месяц дарует мужей, а у меня все двенадцать. И вот накануне каждого, только не в полночь, а за шесть часов до полуночи, я вскакиваю с постели, делаю, пятясь назад, три шага к окошку и говорю то, что ты слышал. Потом я поворачиваюсь, делаю, опять пятясь назад, три шага к постели, а в полночь ложусь, засыпаю, и мне должен присниться мой жених. Но месяцы, добрые месяцы, они злые насмешники, и вот мне приснился не один, а двенадцать женихов. Если хочешь, будь тринадцатым.
— Прочие приревнуют. Значит, и твой клич «свобода»?
— И мой клич «свобода», — ответила девушка, краснея, — и я знаю, о чём прошу.
— Я тоже знаю — и просьбу твою исполню.
— Не торопись — надо подождать, — ответила она, показывая белые зубки.
— Ждать — ни за что! Ещё чего доброго дом свалится мне на голову, или ураган сбросит меня в ров, или злобный пёс укусит за ногу, — я не стану ждать!
— Я ведь ещё молода и вызываю женихов только потому, что таков обычай.
Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки только накануне марта взывают о муже, а не в дни жатвы, и у него зародилось недоверие.
— Я молода и вызываю женихов только потому, что таков обычай, — повторила она, улыбаясь.
— Что ж, ты будешь ждать, пока состаришься? Плохая арифметика. Я в жизни не видал такой круглой шеи, таких белых фламандских грудей, полных того доброго молока, которым вскармливают доблестных мужей.
— Полных?.. Пока ещё нет, ты поспешил, шутник!
— Ждать! — повторил Уленшпигель. — Может быть, потерять раньше зубы, вместо того чтобы сожрать тебя живьём, красотка? Ты не отвечаешь? Твои ясные карие глазки смеются, твои вишнёвые губки улыбаются?
Девушка бросила на него лукавый взгляд.
— Уж не влюбился ли ты в меня? — сказала она. — Кто ты? Чем занимаешься? Богат ты или нищий?
— Я нищ, но буду богат, если ты отдашь мне своё тело.
— Я не об этом спрашиваю. Ты добрый католик? В церковь ходишь? Где ты живёшь? Или ты настоящий нищий — гёз, и не побоишься признаться, что ты против королевских указов и инквизиции?
Пепел Клааса застучал в сердце Уленшпигеля.
— Да, я гёз, — сказал он, — и хочу предать смерти и червям угнетателей Нидерландов. Ты смотришь на меня с ужасом. Во мне горит огонь любви к тебе, красотка, — это огонь юности. Господь бог возжёг его; он пылает, как солнце, пока не погаснет. Но пламя мести тоже горит в моём сердце. Его тоже возжёг господь. Оно вспыхнет пожаром, и восстанет меч, засвистит верёвка, война опустошит всё, и палачи погибнут.
— Ты красив, — печально сказала она и поцеловала его в обе щеки, — но молчи, молчи.
— Почему ты плачешь? — спросил он.
— Здесь и везде, где бы ты ни был, будь осторожен.
— Есть уши у этих стен?
— Никаких, кроме моих.
— Их создал бог любви, я закрою их поцелуями.
— Дурачок, слушай, если я говорю.
— В чём же дело? Что ты скажешь мне?
— Слушай, — прервала она его нетерпеливо: — вот идёт моя мать. Молчи, особенно при ней...
Вошла старуха Сапермильментиха.
При одном взгляде на неё Уленшпигель подумал:
«У, продувная рожа, продырявлена, точно шумовка, глаза лживые, рот, когда улыбается, гримасничает... Ну и любопытно же всё это».
— Господь да хранит вас, господин, во веки веков! — сказала старуха. — Ну, дочка, хорошо заплатил господин граф Эгмонт за плащ, на котором я вышила по его заказу дурацкий колпак [116]... Да, сударь мой, дурацкий колпак назло «Красной собаке».
— Кардиналу Гранвелле? — спросил Уленшпигель.
— Да, — ответила старуха, — «Красной собаке». Говорят, он доносит королю всё об их замыслах. Они и хотят сжить Гранвеллу со свету. Правильно ведь, а?
Уленшпигель не ответил ни слова.
— Вы, верно, встречали их? Они ходят по улицам в простонародных камзолах и плащах с длинными рукавами и монашескими капюшонами; и на их камзолах вышиты дурацкие колпаки. Я уж вышила, по малой мере, двадцать семь таких колпаков, а дочь моя штук пятнадцать. «Красная собака» приходит в бешенство при виде этих колпаков.
И она стала шептать Уленшпигелю на ухо:
— Я знаю, они решили заменить дурацкий колпак снопом колосьев — знаком единения. Да, да, они задумали бороться против короля и инквизиции. Это их дело, не так ли, господин?
Уленшпигель не ответил ни слова.
— Господин приезжий, видно, чем-то опечален, — сказала старуха, — он как будто набрал в рот воды.
Уленшпигель, не говоря ни слова, вышел из дома.
У дороги стоял трактир, где играла музыка; он зашёл туда, чтобы не разучиться пить. Трактир был полон посетителей, они без всякой осторожности громко говорили о короле, о ненавистных указах, об инквизиции и «Красной собаке», которую необходимо выгнать из страны. Вдруг Уленшпигель увидел знакомую старуху: она была одета в лохмотья и, казалось, спала за столиком со стаканом вина. Так она долго сидела, потом вынула из кармана тарелочку и стала обходить гостей, прося милостыни, особенно задерживаясь у тех, кто был неосторожен в разговоре.
И простаки, не скупясь, бросали ей флорины, денье и патары.
В надежде выпытать от девушки то, чего ему не сказала старая Сапермильментиха, Уленшпигель отправился опять к её дому. Девушка уже не взывала о женихах, но, улыбаясь, подмигнула ему, точно обещая сладостную награду.
Вдруг за ним оказалась и старуха.
При виде её Уленшпигель пришёл в ярость и бросился бежать, точно олень, по переулку с криком: «'t brandt! 't brandt!» — «Пожар, пожар!» Так он добежал до дома булочника Якоба Питерсена. В доме этом были окна, застеклённые по немецкому образцу, в них горело отражение заходящего солнца, а из печи валил густой дым от пылающего хвороста. Уленшпигель бежал мимо дома Якоба Питерсена, крича: «'t brandt! 't brandt!» Сбежалась толпа и, видя багровый отблеск в стёклах и густой дым, тоже закричала: «'t brandt! 't brandt!» Сторож на соборной колокольне затрубил в рог, а звонарь изо всех сил бил в набат. Вся детвора, мальчики и девочки, сбегалась толпами со свистом и криком.
Гудели колокола, гремела труба. Старая Сапермильментиха мигом сорвалась и выбежала из дома.
Уленшпигель следил за ней. Когда она отошла далеко, он вошёл в её дом.
— Ты здесь? — удивилась девушка. — Ведь там внизу пожар?
— Внизу? Никакого пожара.
— Чего же звонит колокол так жалобно?
— Сам не знает, что делает.
— А вой трубы, толпа народа?
— Дуракам нет числа на свете.
— Что же горит?
— Горят твои глазки и моё сердце.
И Уленшпигель впился в её губы.
— Ты съешь меня!
— Я люблю вишни!
Она бросила на него лукавый и грустный взгляд. Вдруг она заплакала и сказала:
— Больше не приходи сюда. Ты гёз, враг папы, не приходи сюда...
— Твоя мать..,
— Да, — ответила она, покраснев, — знаешь, где она теперь? На пожаре, подслушивает разговоры. Знаешь, куда она пойдёт потом? К «Красной собаке». Расскажет всё, что узнала, чтоб герцогу, который едет сюда, было много кровавой работы. Беги, Уленшпигель, беги, я спасу тебя, беги! Ещё поцелуй — и не возвращайся! Ещё один, я плачу, видишь, но уходи!
— Честная, храбрая девушка, — сказал Уленшпигель, сжимая её в объятиях.
— Не всегда была... Я тоже была, как она...
— Это пение, этот призыв к жениху?
— Да! Так требовала мать. Тебя, тебя я спасу, дорогой. И других буду спасать в память о тебе. А когда ты будешь далеко, вспомнит твоё сердце о раскаявшейся девушке? Поцелуй меня, миленький. Она уж не будет за деньги посылать людей на костёр. Уходи! Нет, останься! Какая нежная у тебя рука. Смотри, я целую твою руку — это знак рабства; ты мой господин. Слушай, ближе, ближе; молчи, слушай. Сегодня ночью в этом доме сошлись какие-то воры и бродяги, среди них один итальянец; прокрадывались один за другим. Мать собрала их в этой комнате, меня прогнала и заперла двери. Я слышала только: «Каменное распятие... Борегергутские ворота... Крестный ход... Антверпен... Собор Богоматери...» — заглушенный смех, звякание флоринов, которые считали на столе... Беги, идут. Беги, идут. Беги, дорогой. Думай обо мне хорошо. Беги...
