Дикие пальмы - Фолкнер Уильям Катберт (мир книг TXT) 📗

– Ну вот, – сказал главный, – ^мы и прибыли.

– Лодка, – сказал заключенный.

– Она при тебе. От меня-то ты чего хочешь, чтобы я тебе чек на нее, что ли, выписал?

– Нет, – ответил заключенный. – Просто мне нужна лодка.

– Бери ее. Только тебе понадобятся ремни или что-то в этом роде, чтобы нести ее. («Нести ее? – спросил толстый заключенный. – Куда нести? Куда это тебе понадобилось ее нести?»)

Он (высокий) рассказал: как они с женщиной высадились на берег, и как один из их спутников помог ему вытащить лодку из воды, и как он стоял там с концом фалиня, обмотанным вокруг запястья, а человек торопил его словами: «Ну, давай. Следующий! Следующий!», и как он и этому человеку сказал о лодке, а тот закричал: «Лодка? Лодка?», и как он (заключенный) шел с ними, когда они несли лодку, а потом уложили, разместили рядом с другими, и как он сориентировался по рекламному щиту кока-колы и арке разводного моста, чтобы быстро найти лодку по возвращении, и как его с женщиной (у него в руках сверток в газете) усадили в грузовик, а потом грузовик влился в движение на дороге между рядами близко расположенных домов, потом они увидели большой дом, оружейный склад…

– Оружейный склад? – сказал толстый. – Ты хочешь сказать – тюрьма.

– Нет, это был какой-то склад, а люди там кучками лежали на полу. – И как он подумал, что, может быть, его компаньон тоже здесь, и как он даже пошарил глазами в поисках полукровки, а сам тем временем ждал подходящего случая, чтобы пробраться назад к двери, где стоял солдат, и как он – женщина шла за ним – пробрался наконец назад к двери и уперся грудью в ствол винтовки.

– Давай, давай, – сказал солдат. – Иди назад. Вам скоро дадут какую-нибудь одежку. И поесть чего-нибудь. А к тому времени, может, за вами и родня придет. – А еще он рассказал о том, как женщина проговорила:

– Может, если сказать ему, что у тебя здесь есть родственники, он нас выпустит. – И как он не сделал этого; это он тоже не умел выразить словами, это было слишком глубоко, внутри него, ему еще никогда на протяжении всех его ушедших поколений не приходилось думать об этом словами, он носил в себе трезвое и ревностное уважение деревенского простака не к истине, а к воздействию, силе лжи, не то чтобы он стыдился лгать, а скорее предпочитал использовать ложь с уважением и даже тщанием, хитроумным, быстрым и сильным, как тонкое и смертельное лезвие. И как ему выдали одежду – голубой джемпер и комбинезон, а потом дали и поесть (проворная, накрахмаленная молодая женщина сказала: «Ребенка нужно искупать, вымыть. Иначе он умрет», а женщина ответила: «Да, мэм. Может, он и покричит немножко, ведь он еще ни разу не купался. Но он хороший малыш»), а потом наступила ночь, голые лампочки резко, грубо и одиноко сверкали над храпом, и тогда он поднялся и разбудил женщину. А потом – окно. Он рассказал об этом: о том, что там было много дверей, но он не знал, куда они вели, и он долго искал окно, которым они могли бы воспользоваться, наконец нашел его, в руках у него были младенец и сверток, когда он полез первым… «Тебе нужно было разорвать простыню, скрутить ее веревкой и так спуститься вниз», – сказал толстый заключенный. Но простыня ему была не нужна, теперь под его ногами был булыжник мостовой, а его окружала густая темень. И город тоже был здесь, но он еще не видел его, да и не собирался, город присутствовал здесь низким постоянным мерцанием; Бьенвилль когда-то тоже стоял тут – этот город был порождением фантазии неженки, называвшего себя Наполеоном, но теперь перестал быть таким. Эндрю Джексон нашел его в двух шагах от Пенсильвания Авеню [14]. Но заключенный нашел, что он значительно дальше, чем в двух шагах, от судоходного канала и его лодки, рекламный щит кока-колы теперь был неясно виден, разводной мост по-паучьи маячил своей аркой на фоне рассветного бледно-желтого неба; и о том, как он спустил лодку назад в воду, он рассказал не больше, чем о дамбе высотой в шестьдесят футов. Теперь озеро было позади; он мог плыть только в одном направлении. Когда он снова увидел Реку, этот Поток, он тут же узнал его. Не мог не узнать, он стал неискоренимой частью его прошлого, его жизни; он станет и частью того, что оставит заключенный своим потомкам, если только судьба даст ему такую возможность. Но четыре недели спустя Поток будет выглядеть иначе, чем сегодня; так оно и случилось: Поток (Старик) пришел в себя после учиненного им дебоша, снова вернулся в свои берега. Старик теперь спокойно нес свои журчащие воды к морю, коричневые и густые, как шоколад, между насыпями, внутренние стены которых покрылись морщинами, словно в застывшем и ошеломленном недоумении, увенчанные сочной зеленью лета в ивах за насыпями, а в шестидесяти футах под ними гладкие мулы тащили за собой широкие плуги, врезавшиеся в обогащенную землю, в которую даже не нужно ничего сажать, ей можно только показать хлопковое семя, а дальше уж все пойдет само собой; в июле здесь будут стоять симметричные мили сильных стеблей, а в августе все загорится пурпурным цветением, в сентябре черные поля накроет снежная белизна, прольется на них, в длинных мешках поволокут урожай, длинные черные ловкие руки будут срывать коробочки, горячий воздух наполнится жалобным скрипом лебедок, но это будет в сентябре, а сейчас стоял июнь и воздух был полон саранчи и (городишки) запахом свежей краски и горьковатым запахом клея для обоев… городишки, поселки, маленькие потерянные деревянные площадки на сваях, расположенные с внутренней стороны насыпей, нижние этажи сверкали чистотой под новой краской и обоями, и даже отметины на сваях и столбах и деревьях, оставленные разбушевавшимся майским подъемом воды, исчезали при каждом ярком серебряном порыве громкого и непостоянного летнего дождя; потом он увидел лавку на террасе насыпи, несколько оседланных мулов с веревками вместо узды в сонной пыли, несколько собак, кучку негров, сидящих на ступеньках под щитами, рекламирующими жевательный табак и лекарство от малярии, троих белых, один из них – помощник шерифа, собирающий голоса, чтобы обойти своего начальника (который и дал ему эту работу) на августовских выборах, все они остановились и смотрели на лодку, появившуюся из яркого сияния полуденной воды, смотрели, как она приближается к берегу, как выходит из лодки женщина с ребенком, потом мужчина, высокий человек в выцветшей, но недавно выстиранной и вполне чистой тюремной одежде, он остановился в пыли, где дремали мулы, и смотрел на них бледными холодными насмешливыми глазами, а помощник шерифа тем временем продолжал шарить у себя под мышкой, и все присутствующие поняли, что этот жест должен означать мгновенное, одним движением извлечение пистолета, правда, занявшее значительный промежуток времени, потому что пистолет так и не был извлечен.

– Вы – полицейский? – спросил он.

– Можешь не сомневаться, – сказал помощник. – Вот только достану этот проклятый пистолет…

– Ясно, – сказал заключенный. – Вон там ваша лодка, а это – та самая женщина. Но того психа на сарае я так и не нашел.

ДИКИЕ ПАЛЬМЫ

Теперь доктор и человек по имени Гарри вместе вышли на темное крыльцо, в темный ветер, все еще наполненный трепетом невидимых пальм. Доктор нес виски, полупустую бутылку в одну пинту, может быть, он даже не знал, что держит ее в руке, может быть, перед невидимым лицом человека, стоящего над ним, он потрясал только рукой, а не бутылкой. Он говорил голосом холодным, точным и убежденным, голосом пуританина, о котором некоторые сказали бы, что он собирается сделать то, что должен сделать, потому что он пуританин, который, может быть, и сам верит, что собирается сделать это, чтобы защитить этику и святость избранной профессии, но который на самом деле собирается сделать это потому, что хотя он еще и не стар, но считает, что слишком стар для такого, слишком стар, чтобы его будили по ночам и тащили куда-то, втягивали без всякого предупреждения, все еще полусонного, в такое; ох уж эта яркая, дикая страсть, которая каким-то образом миновала его, когда он еще был вполне молод, вполне достоин ее, страсть, с потерей которой, как он считал, он не только смирился, но еще и оказался достаточно везуч, и был прав, предпочтя не знать всего этого.