Шум и ярость - Фолкнер Уильям Катберт (читать книги без .TXT) 📗
– Не трогал я его нисколечко, – сказал Ластер. – Это мистер Джейсон его испугал, вот и ревет. Что, он там не насмерть зашиб мис Квентину, а?
– Тш-ш-ш, Бенджи, – сказала Дилси. Бен затих. Дилси подошла к окну, глянула на двор. – Перестал, значит, дождь? – спросила.
– Да, мэм, – сказал Ластер. – Давно перестал.
– Тогда идите погуляйте от греха, – сказала Дилси. – Я сейчас только утихомирила мис Кэлайн.
– А в церковь как же – идти сегодня? – спросил Ластер.
– Потерпи – узнаешь. Гуляй с ним подальше от дома, пока не кликну.
– А на луг можно? – спросил Ластер.
– Можно. Лишь бы не у дома. А то у меня уже сил нет.
– Хорошо, мэм, – сказал Ластер. – Куда мистер Джейсон поехал, – а, мэмми?
– Тоже твое дело, – сказала Дилси. Примялась убирать со стола. – Тш-ш, Бенджи. Сейчас пойдете с Ластером на волю, в игры играть.
– Что он сделал мис Квентине – а, мэмми? – спросил Ластер.
– Ничего не сделал. Ну, ступайте отсюда.
– А спорим, ее и дома нету, – сказал Ластер.
Дилси поглядела на него.
– А ты откуда знаешь, что нету?
– Мы с Бенджи видели, как она вчера вечером из окна спускалась. Правда, Бенджи?
– Видели? – сказала Дилси, глядя на Ластера.
– Да она каждый вечер, – сказал Ластер. – Прямо по той груше и слазит.
– Не врал бы ты мне, парень, – сказала Дилси.
– Я не вру. Спросите хоть у Бенджи.
– Тогда почему ж ты молчал?
– А оно не мое дело, – сказал Ластер. – Дурак я, что ли, мешаться к белым в дела ихние. Ну, топай, Бенджи, поехали на двор.
Они вышли. Дилси постояла у стола, затем убрала из столовой посуду, позавтракала, прибрала в кухне. Сняла с себя передник и повесила на гвоздь, подошла к лестнице, прислушалась – сверху ни звука. Надела шинель, шляпу и пошла в свою хибару.
Дождь кончился. Дуло теперь с юго-востока, голубели плывущие разрывы туч. За деревьями, крышами, шпилями города солнце белесым лоскутом крыло гребень холма, снова меркло. Приплыл по ветру удар колокола, и его, как по сигналу, подхватили и завторили другие колокола.
Дверь хибары открылась, показалась Дилси, снова в бурой накидке, пурпурном платье, черной соломенной шляпе, но теперь без платка – и в грязновато-белых перчатках до локтей. Она вышла во двор, позвала: «Ластер!» Помедлив, направилась к дому, обогнула угол, держась поближе к стене, и заглянула в дверь погреба: Бен сидит на ступеньках. Перед ним, на сыром полу на корточках – Ластер. Левой рукой Ластер упирает стоймя в пол пилу, слегка изогнув, напружинив ее, в правой же руке у него стертый деревянный пест, который уже тридцать с лишним лет служит Дилси для приготовления печенья. Вот ударил сбоку по пиле. Пила лениво дзинькнула и смолкла с безжизненной моментальностью застыла под рукой Ластера тонкой, ровной дугой полотнища. Выгнулась, немая и непостижимая.
– Он точка в точку так делал, – сказал Ластер. – Видно, мне биту надо другую.
– Так вот ты чем занят, – сказала Дилси. – Дай-ка сюда пест.
– Ничего с ним не поделалось, – сказал Ластер.
– Дай его сюда, – сказала Дилси. – Но сперва поставь пилу на место.
Он поставил пилу, принес пест. И снова раздался плач Бена, звук безнадежный и длинный. Шум. Ничего более. Как если бы – игрой соединения планет – все горе, утесненье всех времен обрело на миг голос.
– Слышите, мычит, – сказал Ластер. – Вот так он все время, что мы во дворе. Не знаю, что это сегодня с ним.
– Веди его сюда, – сказала Дилси.
– Идем, Бенджи, – сказал Ластер. Сошел по ступенькам, взял за руку. Бен пошел покорно, плач его подобен был пароходным сиплым гудкам, чей медленный звук возникает и гаснет как бы с опозданием.
– Сбегай за его шапкой, – сказала Дилси. – Только тише, не потревожь мис Кэлайн. Ну, быстрей. И так замешкались.
– Она все равно услышит Бенджи, если не уймете, – сказал Ластер.
– Выйдем со двора, он и уймется, – сказала Дилси. – Чует он. Потому и плачет.
– Чует – а что чует, мэмми? – спросил Ластер.
– Ты беги за шапкой, – сказала Дилси. Ластер ушел. Дилси с Беном остались стоять в дверях погреба, Бен ступенькой пониже. Ветер гнал по небу облачные клочья, их быстрые тени скользили убогим огородом, поверх щербатого забора, через двор. Дилси медленно, мерно гладила Бена по голове, разглаживала челку на лбу. Он плакал ровно и неторопливо. – Тш-ш-ш, – сказала Дилси. – Тихо. Еще минутка – и уйдем отсюда. Ну, тихо же. – Бен плакал спокойно и ровно.
С матерчатой шапкой в руке вернулся Ластер – в новой жесткой соломенной шляпе с цветной лентой. Шляпа эта резко обрисовывала, высветляла, как юпитером, углы и грани черепа. Столь своеобразна была его форма, что на первый взгляд казалось, будто шляпа не на Ластере надета, а на ком-то, стоящем вплотную за ним. Дилси покосилась на шляпу.
– А почему не в старой своей? – сказала она.
– Я не мог ее найти, – сказал Ластер.
– Так я и поверила тебе. Ты ее с вечера еще небось запрятал, чтоб не найти было. Новую шляпу решил загубить.
– Ой, мэмми, – сказал Ластер. – Дождя ж не будет.
– Как ты можешь знать? Ступай старую одень, а эту спрячь.
– Ой, мэмми.
– Тогда зонтик возьми.
– Ой, мэмми.
– Одно из двух, – сказала Дилси. – Или старую шляпу, или зонтик. Мне все равно что.
Ластер ушел в хибару. Бен ровно плакал.
– Идем, – сказала Дилси. – Они нас догонят. Пойдем пение послушаем. – Они обогнули дом, пошли по аллее к воротам. – Тш-ш, – время от времени повторяла Дилси. Дошли до ворот. Дилси открыла калитку. Позади в аллее показался Ластер с зонтиком. Рядом с ним шла женщина. – Вот и они, – сказала Дилси. Вышла с Беном за ворота. – Ну, теперь уймись. – Бен замолчал. Ластер и Фрони, мать Ластера, поравнялись с ними. На Фрони – худощавой, с плоским приятным лицом – была украшенная цветами шляпа и ярко-голубое шелковое платье.
– Это платье, что на тебе, – оно твой шестинедельный заработок – сказала Дилси. – А если дождь польет, что ты тогда будешь делать?
– Мокнуть буду, – сказала Фрони. – Моему приказу дождь пока не подчиняется.
– Мэмми всегда думает, что дождь польет, – сказал Ластер.
– Если я не подумаю, то не знаю, кто еще об вас подумает, – сказала Дилси. – Ну пошли, а то опаздываем.
– Нынче проповедь будет говорить преподобный Шегог, – сказала Фрони.
– Да? – сказала Дилси. – А кто он такой?
– Из Сент-Луиса, – сказала Фрони. – Большой мастак на проповеди.
– Хм, – сказала Дилси. – Проповедник нужен такой, чтоб научил страху божьему эту нашу нынешнюю непутевую молодежь.
– Преподобный Шегог будет, – сказала Фрони. – Объявлено было.
Они шли улицей. Во всю ее нешумную длину нарядными группами двигались, направляясь в церковь, белые – под ветровыми колоколами, в переменчивых проблесках солнца. Ветер налетал порывами с юго-востока, сырой и холодный после недавних теплых дней.
– Вы бы не брали его в церковь, мэмми, – сказала Фрони. – А то меж людей разговоры.
– Меж каких это людей? – спросила Дилси.
– Да уж приходится выслушивать, – сказала Фрони.
– Знаю я, какие это люди, – сказала Дилси. – Шваль белая, вот кто. Мол, для белой церкви – он нехорош, а негритянская – для него нехороша.
– Так ли, этак ли, а люди говорят, – сказала Фрони.
– А ты их ко мне посылай, – сказала Дилси. – Скажи им, что господу всемилостивому неважно, есть у него разум или нет. Это только для белой швали важно.
Поперечная улочка повела их вниз и легла грунтовою дорогой. По обе стороны ее, под откосами насыпи, широко стлалась низина, усеянная хибарками, обветшалые крыши которых были вровень с полотном дороги. Дворики захламлены битым кирпичом, обломками штакетин, черепками. Вместо травы – бурьян, а из деревьев попадались здесь акация, платан, тутовник, пораженные тем же тлетворным оскудением, что и все кругом лачуг, – и даже зелень на деревьях этих казалась всего-навсего печальной и стойкой памяткою сентября, словно весна и та их обделила, оставила питаться лишь густым запахом негритянской трущобы, которого ни с чем не спутать.
