Хирург - Крелин Юлий Зусманович (книги полностью бесплатно txt) 📗
Что ему какие-то полусверхъестественные, полумистические и эффективные воздействия на психику, когда у него свои заботы есть: он думал о больном и о себе. Он не думал о желаниях, нуждах, попытках как этого лектора, так и всех остальных находящихся в зале. Потом он думал о Гале, потом он думал о Сашке, потом опять стал жалеть больного. Он его жалел и за то, что они в операционной делали с ним что хотели; как только тот согласие на операцию дал, больной ничего не мог сказать уже — ни да, ни нет. Один лишь раз он только согласился.
А потом ученый лектор прекратил воздействовать на людей в поисках новых сомнамбул и занялся теми, кто ему уже подчинен. Человек восемь вывели на сцену, и там они по велению этого человека делали и представляли всякие несуразности и необходимости, с точки зрения этого ученого на сцене и, наверное, и с их точки зрения, если в такие периоды у этих людей бывает точка зрения.
Мишкин уже начал нервничать. Он хотел оставить это место, у него было дело, он спешил.
ЗАПИСЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Опять выходной день. Мишкин уткнулся теменем в верхний край оконной рамы и смотрит вниз. Если взглянуть бы на него снаружи, наверное, никакой мысли не заметили бы. А может, ее сейчас и нет. Смотрит, а не думает.
Впрочем… Впрочем, именно это он и думает.
— Папа, а почему ящеры все вдруг умерли?
— Слишком большие были, — охотно отключился в беседу. — А шарик наш приспособлен для более невесомых тварей. А те никуда не спешили, а при таком верчении быстром земли нашей не поспешишь — вымрешь.
— А ты, пап, любишь спешить?..
— Женя, поедем к Мите на дачу. Люба давно нас зовет. У их Сашки сегодня день рождения. — Галя дала возможность не отвечать.
— Уумм, — неясный жест плечами и бровями.
— Что ты мычишь! Они ж ровесники. И Сашке нашему интересно.
— Верно! Поехали быстрей, пап.
— Уумм…
— Ну собирайся тогда.
— Ну что мы туда поедем?
— Поехали, Жень, поехали. О парне-то подумай хоть.
— Вот и зудишь и зудишь, никогда отдохнуть в воскресенье не дашь. Вечно шило у тебя. И не в себе, а в руке — для других, для меня. Отстань ты от меня. А?
— Поехали лучше, пап, а пап, поехали, а?
— Брось выпендриваться, Жень, какое шило, и Сашка, видишь, просит. Поехали.
— Отстаньте вы от меня. Кто мешает? Всей езды от дома тридцать минут. Садитесь и катайте.
— Мы ж вместе хотим, Жень. Не будь «грюбым и дикимь». Одевайся, брейся. Давай.
— И бритва у меня плохо работает.
— Бриться-то ею можно пока.
— Больно ты деятельная. А ты посиди лучше, подумай, посозерцай. Что-то делать, двигаться… делать ведь легче, чем думать.
— Думатель. Потому ты и хирургией занимаешься, что делать можно. Надо делать. Думатель.
— Я тебя прошу — не вставай между мной и работой!
— То-то ты и хочешь подумать, посозерцать. А на даче небо, трава, деревья, простор — сиди и думай, думатель. Ну, иди поделай.
— Дура. А куда Сашка пошел?
— В ванной переодевается.
— Ну вот и езжайте вдвоем, — опять активизировался Мишкин, глядя на Галю, словно моська на… — Давай так. Вы поедете сразу, а я пойду посмотрю больных в отделении и приеду следом. От больницы это не дольше пятнадцати минут.
— Ну зачем! Тяжелых больных нет. Чего пойдешь?!
— На даче ж нет телефона. Уеду. Так хоть посмотрю, не назревает ли чего.
Вошедший Саша также поддержал идею ехать раньше, не дожидаясь папы, — все ж там ровесник, товарищ, тезка. «А папа следом».
Галя с сомнением покачала головой:
— А может, вместе зайдем, подождем тебя? — Ясно было, что Галя сдала позиции, отступила и почти полностью истреблена. Его нежелание, его неохота были сильнее. Галя была права — на работу звала «неохота» его. Последняя попытка, арьергардные бои: — Экий незаменимый! Незаменимых людей нет! — Тут она ошиблась и дала подставку, открыла клапаны для новых потоков и прений.
— В общественных отношениях, может, и нет незаменимых, а вот в личностных — еще как есть. А лечим мы не общество, а личностей. Потому и незаменим.
— Евгений, ты морализируешь, — значит, ты не прав!
— Здрасте. Точка зреньица.
— А что?!
— Да ничего!
— Гуманист! Гуманист абстрактный.
— Нет такого. Гуманизм абстрактный — абсурд. Гуманизм, как и любовь, может быть только конкретный, направленный на объекты, на личности, на больного, например. Вот.
— Ну, занудил, проповедник, моралист, сектант.
— Дура баба. Ну что тебе надо?! Езжай. Пойми ж ты меня правильно, ведь жизнь показывает, что мне надо и по выходным зайти туда.
— Вот-вот. Весь набор выдаешь. Сам говорил, что как только начинают просить правильно понять или апеллируют к тому, что жизнь покажет, — тут-то и ищи фальшь, или корысть какую, или просто лень и эгоизм. Нет, что ли?
— Ну что с бабой говорить! Пойти взглянуть я должен. Нет ничего — приеду следом. А если что есть, значит, не зря пришел. Все! Я пошел. Ждите меня там.
Как говорится, сказано — сделано, и Мишкин уже в отделении.
— Ну как, Игорь Иванович, дежурится?
— Как обычно.
— Спали, ели, гуляли?
— Разгуляешься. Сейчас вы за нас пойдете гулять.
— Это да. Придется. Раз так говоришь.
— У нас все в ажуре, Евгений Львович. Вот только этот с желтухой температурит.
— Там-то рак. Что сделаешь. Но желтуху надо ликвидировать, наверное. Не срочное дело, правда.
— А что, если мы сейчас? А, Евгений Львович? Ведь от желтухи, от интоксикации он может умереть. Еще до раковой смерти.
— Может, конечно, да неизвестно, что лучше.
— Но ведь желтуха с температурой. Может, лучше сегодня?
— А может, это и мысль. Тогда на завтра можно будет еще что-нибудь, кого-нибудь назначить.
— Или действительно вам лучше погулять.
— Нет, нет. Давай делать.
— А наркоз?
— Наркоз, наркоз. Позвони Вере Сергеевне. За полчаса доедет.
— Она звонила утром. Уехала на дачу куда-то. Может, сестры сами дадут? Или, может, Нину вашу позвать?
— «Вашу»! Не принимай возможное и вероятное за очевидное и свершившееся. Ее можно вызвать, только когда самый край и некуда податься. Понял? А то она тоже решит, как ты. «Ваша»! Уродонал Шателена.
— Что, что?
— Шателена, говорю, уродонал.
Несмотря на двухметровый рост Мишкина и на вполне приличный, во всяком случае выше среднего, рост Илющенко, они в своих креслах были похожи на двух гномов, замышляющих недоброе, хоть и праведное. Если смотреть сзади на спинки кресел, видны только белые колпаки: остро поднятый и вытянутый кверху колпак Игоря Ивановича и закругленный, обтягивающий темечко колпак Евгения Львовича. Непонятными звуками выпадал кусками разговор в окно, если кто слушал на улице непосвященный.
— А вот если бы в детстве книги читал, знал бы, а не говорил глупости. Лекарство такое было в начале века от камней в почках. Читай «Кондуит и Швамбрания». Как я эту книгу любил!
— Не понял, Евгений Львович, при чем тут.
— При том, что звучит противно — уродонал Шателена. Еще там было имя, тоже лекарство, кажется, — Каскара Саграда. А может, я путаю. А во-вторых, в книге этот уродонал подносился как враг всего номер один — некий адмирал Шателен. Противно, в общем. Сестры дадут. Командуй, адмирал.
И опять, как говорится, сказано — сделано.
Конечно, это оказался рак. И опухоль располагалась у самого начала протоков, так что желчь в кишку отвести не удавалось. И конечно, никакой срочности. Пришлось Мишкину выдумывать, как сделать обходной путь для желчи. Игорь проделал новый, другой ход из печени в желчный пузырь, а пузырь сшил с кишкой. Мишкин Игорю помогал. Все это было бессмысленно, так как рак был уже сильно запущен и больному в любом случае ничего не могло помочь, даже если осуществятся небольшие возможности после этой операции — уменьшить или даже совсем ликвидировать желтуху. Мишкин оставил Игоря Ивановича одного зашивать кожу, а сам пошел в ординаторскую.
