Красногубая гостья (Русская вампирическая проза XIX - первой половины ХХ в. Том II) - Шаргородский С.
— Что? — спросил я у камердинера. — Разве?..
— Как же, — скороговоркой ответил тот. — С вечера Сергей Григорьевич были совершенно здоровы, вернулись поздно домой и глядели таким веселым, а утром, когда я вошел к ним в половине девятого…
Камердинер мне сообщил, что причину смерти никто, даже сам доктор, за которым тотчас послали, объяснить не мог: нашли только на левой стороне шеи царапину какую-то, с запекшейся кровью.
— Вскрывали покойного? — живо перебил я камердинера.
— Нет, зачем же?.. Да вот спросите у г. следователя, они вам все скажут…
Следователь был молодой и прыткий и казался очень недовольным, что из дознания ничего не выходило. Меня от слегка облаял, в ответь на мой вопрос коротко и сердито сказав, что принимаются все меры, дабы отыскать нить, могущую привести к раскрытию преступления.
— Да разве вы думаете? — спросил я его удивленно.
— А как же? — фыркнув ответил он. — Вполне здоровый человек вдруг без причины не умирает. Доктор, правда, вопреки моему мнению, вскрытие произвести не хотел, а между тем есть смутное указание на какую-то молодую женщину, которую видели рано утром в день смерти выходящей крадучись из дома.
— И ее не узнали? — перебил я.
— Нет… — Тон следователя становился все враждебнее. — Было еще темно. Говорят только все трое видевших ее, что она не из здешних. Один, ночной сторож Петр Измайлов, уверяет что у нее глаза с зеленоватым оттенком.
— Это он в темноте заметил?! — улыбнулся я.
Следователь повел плечами.
— Во всяком случае подозрительное совпадение: ваш двоюродный брат только что собирался жениться и накануне смерти вернулся от невесты…
Это была уже явная нелепость. Я хорошо знал Сашеньку Горликову, избранницу сердца бедного Сережи. Это было самое безобидное, веселое существо в мире, пустая смазливая девчонка лет девятнадцати, вечно занятая своими туалетами. Она — и такое ужасное преступление! Полно!..
Но следователь никак не мог отстать от своего наивного подозрения. Я обратился к доктору, сидевшему в зале и с протестующим видом курившему папироску одну за другой.
— Вы как объясняете смерть Сергея Григорьевича? Тоже разделяете взгляд г. следователя?
Доктор покачал головой, бросил на пол окурок и придавил его сапогом.
— Осмотр тела, — ответил он сурово, — не дает никакого ключа к разрешению вопроса. Смерть последовала, вероятно, от остановки деятельности сердца.
— Как любая смерть, — заметил я. — А что? Разве случился паралич?
— Едва ли… Все органы в самом нормальном положении.
— Да, — невольно вырвалось у меня, — особенно теперь, когда сама жизнь прекратилась.
Доктор посмотрел на меня с укоризной, как на человека, говорящего о том, понимать чего он не должен, встал, громко харкнул и приказал подать тарантас.
— А рана на шее, — спросил я его вслед, — никакого значения не имеет?
— Не рана, а простая ссадина, — равнодушно отозвался он уже из передней, — правда, несколько странная по форме: заметны как бы следы укуса.
— Да как же вы все это объясняете? — продолжал я настаивать.
— Никак… Разве вы думаете, что в науке на все объяснение имеется?
— Эх, братец мой, — подумал я, махнув на него рукой, — ты вряд ли что-нибудь сумеешь объяснить на своем веку.
Я подошел к покойнику. Он лежал еще на столе, перед которым дьячок гнусливо читал псалтырь. Гроба не успели еще сколотить. В комнате было темно. Тускло горели три восковых свечи в паникадилах. Пламя то и дело вздрагивало, точно от дуновения ветра. Что-то беспокойное, тревожное было в беспорядке комнаты, служившей покойному кабинетом, в опущенных занавесях, в самой трепетной тишине, в которой будто слышалось колыхание чего-то таинственного, неземного. Лицо Сережи было искажено до неузнаваемости. На этом всегда беззаботном лице ужас запечатлелся, ужас перед чем-то страшным, увиденным в последнее мгновение перед смертью; и смерть его согнать не могла. Как ни тяжело мне было, я долго простоял перед усопшим. Никогда так резко не сказывалось во мне ощущение страшной близости черной бездонной ямы, у самого края которой подчас беспечно движется полная радости жизнь. Сережа Алчинский с его звонким смехом, так непонятно, так быстро сраженный неизвестно чем почти накануне женитьбы, — это было такое резкое совпадение противоречий, что я стряхнуть с себя не мог чувство ползучего холодного ужаса.
Отвернувшись наконец, я заметил на письменном столе брошенные в беспорядке несколько исписанных листов уже пожелтевшей бумаги. Я узнал почерк Сережи и подобрал листы, оказавшиеся перенумерованными.
— Вы обратили внимание на эту рукопись? — спросил я следователя. — Написано как видите, — указал я на пометку, — ровно пять лет назад.
— Разумеется, — с ядовитой улыбкой ответил тот, — я все здесь пересмотрел, думая отыскать какие-нибудь указания.
— Ну и что же?..
Следователь повел снова плечами.
— Это собственноручный рассказ о каком-то довольно пошлом приключении г. Алчинского… Потерял только напрасно время, прочитав… Да и не разберешь, действительное ли событие передано здесь, или приснилось ему все это… Одним словом пустяки… Если вам интересно, прочтите…
Вот каково было содержание рукописи:
Хочу записать, пока еще свежо воспоминание, как все это случилось. И теперь уж, когда прошло всего несколько дней, эти яркие образы будто начинают тускнеть и дрожать перед моими глазами, точно это был сон какой-то, а не самая живая действительность. Нет, верить не хочу, чтобы мне все это только причудилось: стоит уйти мыслью назад, остановить на одной точке разбегающиеся воспоминания, и снова я отчетливо вижу ее прелестные черты, слышу вкрадчивые звуки ее голоса, такого внятного в своей нежности, чувствую близость ее дыхания, ее пленительного тела. И вот здесь, под ярко-голубым итальянским небом, от которого рассеиваются все призраки, хочу навсегда запечатлеть эти жгучие минуты…
На пути из Берлина во Флоренцию я на несколько дней застрял в Мюнхене, где случайно встретил знакомых. Спешить впрочем было незачем: до праздника оставалось еще несколько дней, а ждали меня родные во Флоренции только к самому Рождеству. 21 числа, ровно два дня перед отъездом, мы с двумя приятелями зашли в Пинакотеку. Картинные галереи наводили всегда на меня тоску, но на этот раз я уступил увещаниям друзей и некоторому чувству стыда, что я еще не заглядывал в знаменитый музей, пробыв четыре дня в Баварской столице. Внимание мое было очень скоро отвлечено от произведений немецкой живописи в иную сторону, и любоваться мне пришлось не мертвым полотном, а живым созданием величайшего из художников. В первой же зале мы наткнулись на целое общество дам. Быстрым взглядом я пробежал по их лицам и в восхищении остановился на одном, до того оно резко выделялось из заурядности прочих. Это была совсем еще молоденькая девушка, одетая в синее суконное платье, обвивавшее ее тонкий, упругий стан с какой-то особенно мягкой, изящной лаской. От всей ее стройной фигуры лились точно какие-то лучи очарования, как от чудного цветка, готового раскрыться, чтобы разом вылить на солнечный свет скрытое в нем драгоценное благоухание. В первый миг она показалась мне лишь невинным полуребенком, с молодой нежностью на тонких, не совсем еще определившихся чертах, с туго закрученными, густыми шелковистыми косами, с синими, ярко светившимися главками. Но это было только в первый миг. Она повернулась, сделала два шага в сторону, заговорила… Что за музыка была во всем этом, да именно музыка… Каждое движение у нее было сама гармония. Казалось, что из переполненной чаши жизни что-то струится редкое, чарующее, благовонное. И что это был за голос, и низкий и тонкий в то же время, в котором и нежные звуки эоловой арфы слышались, и тонкая металлическая струна виолончели. Она уже не ребенком мне казалась. Выпрямленный, точно изваянный стан, поворот головки, быстрая краска, набегавшая, когда она говорила, самое дрожание завитков светло-русых волос на шее — все это каким-то сладким шепотом обещало затаенную, еще неизведанную негу, сулило очарование еще нетронутой любви. И странно было: когда она с остальными дамами, звонко стуча по паркету каблучками ботинок, прошла в следующий зал, а я, прикованный, безвольный, последовал туда за нею, глаза наши случайно встретились, и ее чуть-чуть насмешливый шаловливый взгляд остановился на мне, точно понимая, что ее очарование меня сделало уже ее вещью. И тут в синих ее зрачках мне показался уже зеленоватый отлив, какой бывает на иных горных озерах. Да и она тоже, эта едва распустившаяся девушка, походила на такое озеро, прозрачное в тихую погоду, но готовое стать лукавым в своей злобе, как скоро набежит на него из-за угла страстное дыхание бури.
