Среди мифов и рифов - Конецкий Виктор Викторович (читать полную версию книги TXT) 📗
Прекрасные стихи, которые всё время бьют ниже пояса, но вместе с болью доставляют наслаждение. Полные сплина, они обновляют желание куда-то плыть. Потому что Бодлер — романтик чистой воды. А трагизм его, мне кажется, в том, что он думал, что он единственный настоящий романтик на земле или последний из романтиков. Но последнего, вероятно, никогда не будет.
Мы очень мило провели время, хотя я получил ещё много ядовитых стрел по поводу своей биографии, байронизма и бодлеризма. На стрелы я отвечал колбасой твёрдого копчения и московским рафинадом и просил прочитать ещё одно стихотворение. Последнее действовало безотказно. Были исполнены «Альбатрос», «Человек и море», «Душа вина» и «Жалобы Икара».
Затем я спустился с небес поэзии в будни морской жизни вослед за Икаром. Во-первых, исчез куда-то матрос из моей группы, а автобус ждать не мог. Во-вторых, трое моряков не пресытились зрелищем концерта и требовали посещения кино в Порт-Луи. Оставаться и искать матроса я не стал, потому что на всякий случай назначил ребятам время и место встречи у здания почты возле главных ворот порта. По моим предположениям, потерявшийся должен был быть наказан на то количество рупий, которое с него сдерёт таксер за проезд от Курепипе до Луи.
Руководитель артистов умело составил из своих подопечных, морских волков и космических бродяг группу и сфотографировал её на фоне кукурузного поля. Потом мы пригласили артистов на судно и расстались не прощаясь.
В Луи я отконвоировал кинолюбов на трёхчасовой фильм ужасов, а сам пошёл поесть. Подвернулся японский пищеблок. Внизу бар, по деревянной лестнице на второй этаж — маленький ресторанчик. Никого не было за столиками. Продавленные стулья. Голубой линолеум на полу. Две японские гравюры на стенах. Реклама кока-колы. Чёрные пропеллеры-вентиляторы под потолком. Китайские фонарики. Цветастые календари с голенькими, но в меру, женщинами.
Я выбрал угловой столик у окна.
Пять японцев витали в пустоте ресторанчика, молчаливые, будто немые, в белых куртках. Самый пожилой подошёл ко мне с тарелкой какого-то кушанья. Я угадал на тарелке кусок осьминога. Соблазнительно было попробовать, но я не мог рисковать, потому что хотел есть. И сказал два слова: «Бифштекс. Биир». На международном морском языке это означает мясо и пиво.
В щели узкой улочки внизу мне виден был спящий на земле продавец апельсинов. Улочка упиралась в буддийский храм. Крытый двор храма был покрыт мрамором. Из мрамора росли удивительного спокойствия деревья. Этот храм возвышался среди грязной и нищей жизни островом неземной красоты. Розовые и голубые кружева из камня, чистая стройность колонн. Казалось, виден воздух, обвивающий храм, как прозрачное сари.
Японец принёс тарелку с четырьмя ломтиками белого хлеба. Потом соусы в маленьких бутылочках — чёрный и красный. Потом пиво, ледяное, в большой литровой бутылке.
Пиво было голландским. Томатный соус прибыл на Маврикий из Англии. Чёрный, пряный — из ЮжноАфриканской Республики.
С бифштексом подали картошку ломтиками, чуть обжаренную. Яйцо обливало мясо. Зелёный салат и шматок помидора.
Я ел и смотрел на японцев. Двое мыли посуду. Двое увивали зеленью блюда с кушаньями чёрного цвета чем-то рыбным.
Слава богу, думал я, что у них ноги нормальные, а то кусок не полез бы в глотку. Невозможно есть среди голодных, а голодных людей в Порт-Луи слишком много. Жуткое дело — женщины с ногами тоньше птичьих.
Или старик на земле, обнявший измождёнными руками колени, неподвижный, как труп. И сразу вспоминаешь концлагеря, скорченные тела на снегу. А светит жаркое солнце. И красота небес. И зелёные ирисы на газоне.
Среди всяких издевательских, сленговых синонимов слова «умирать» есть один особенно циничный — «согреться». Какому человеку пришло на ум так сказать о смерти?
Японцы вымыли посуду, протёрли полотенцами красные палочки для еды, простирнули полотенца и повесили их на решётку балкона под лучи вечереющего солнца сушиться.
Тихо вращались вентиляторы, покачивались китайские фонарики с красными, длинными, как у драконов, хвостиками.
И вдруг понесло чем-то знакомым. Не знакомым даже, а родным. И далеко не сразу я понял, в чём дело.
За стеной радиола запела «Катюшу» на чужом языке. «Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой…»
Действительно высокие и крутые берега на острове Маврикий.
И неожиданно для самого себя я заговорил с японцами в пустом ресторанчике. Я тыкал пальцем в стенку и пытался объяснить японцам, что это моя песня, чёрт бы их побрал, что я русский. Японцы встревожились.
Они решили, что я требую музыки, а её у них не было. Они с сожалением разводили руками и скорбно пожимали плечами.
Ай да Катюша! Куда залетела! Я курил, слушал и улыбался. Как будто родные тополя с земляного откоса канала Круштейна на острове «Новая Голландия» в Ленинграде прошелестели здесь специально для меня. Пора было идти, но очень не хотелось.
Звучали за стеной уже чужие напевы. Солнце быстро опускалось к океану, передвигая и удлиняя тени от решётки балкона. И я решил расплатиться, как только оно осветит ящики с пустыми бутылками в углу ресторанчика.
Мясо, пиво и «Катюша» подбодрили тело и душу. Мировая скорбь уступила место обострённости чувств, помечталось о необыкновенной встрече в конце пути. И я обрадовался романтическому настрою, он всё реже и реже возникает, и я знаю, что его надо ценить, как луч вечернего солнца.
У кинотеатра встретил старпома.
— Туши фонари, Викторыч! В ночь снимаемся. Сменили точку и время работы. Деньги потратил?
— А что тут следует покупать?
— Всё дорого. Чай, говорят, хороший. Ром и вермут — дрянь, но…
Мы зашли в первый попавшийся магазинчик, я купил за сорок четыре рупии японский ширпотребский сервиз — грубо украшенные красными креветками и чёрными рыбами чашки и блюдца — на память о японском ресторанчике. Купил ещё туристскую карту Маврикия за двенадцать рупий. На карте было изображено всё то, чего я здесь не видел: старинные парусники, весёлые дронты, меч-рыба, сундуки с золотом под пиратским чёрным флагом, белые девушки на водных лыжах, весёлые туземцы с фруктами на подносах, пугливые лани и аквалангисты среди кораллов.
Всё это здесь, вероятно, есть. Всё это я здесь увидел бы, если бы прилетел туристом. Но море хорошо и тем, что показывает оборотную сторону медали.
Хотя кусочек здешнего веселья я тоже увидел.
Мы пошли за вечерней, принаряженной, разноязычной и разноцветной толпой на площадь за городом. Огромное поле окаймляют высокие пальмы, со стволами гладкими, как голенища генеральских сапог, и шумят тревожно. Дальний край поля упирается в горы. Среди гор — старинный форт, такой мрачный, как наш Чумной Кронштадтский. Памятник королю Великобритании и Ирландии, императору Индии Эдуарду Седьмому — бородатый, похожий на Александра III, болван. Вокруг Эдуарда карусели. Они крутятся быстро, кажется, их подталкивает свежий вечерний бриз. Мальчишки кидают в мишени стрелы с цветным оперением. На футбольных полях играют упорные футболисты. Толпа цветных людей смотрит на карусели. Я смотрю тоже и вдруг вижу русские буквы «Восток-4». Наш космический корабль вертится в компании с верблюдом, львом, самолётом «Эр-Франс» и ромовой бочкой.
В космическом «Востоке» три девушки-девочки, их сари трепещут на ветру. Три грации Востока сходят на грешную землю с нашего загадочного корабля. Ах, какие лица, какая нежность, прозрачность, чистота, осторожность движений! Башни-причёски на головках. Из-под волос светятся туманным светом огромные глаза, и в них — все лилии и все черти мироздания. И снежные сари — снежинка к снежинке, тёплая метель на прохладных телах. Кто они — индианки, японки, креолки, малайки? Особое племя, возникшее на древней дороге в Индию из Европы? Кровь туземцев с островов Индийского океана, белых мореходов, рабов и королей. Улыбнись мне одна из них, и я стал бы гениальным музыкантом или сумасшедшим поэтом. Не улыбнулись. Пощебетали, посмотрели вслед «Востоку» и пошли-поплыли под конвоем двух свирепых старых мегер.
