История любовная - Шмелев Иван Сергеевич (читать книги онлайн txt) 📗
– Так… – говорит она изнутри, с усилием. – Вспомнилось… сирота я… Троицын День… и веночка-то никогда не завивала… – говорит она взрыдами, чуть слышно. – Будете скучать по мне?…
Я хочу ответить, но она вскакивает, не дает сказать. Она опять начинает убирать в комнате.
– А на дачу так и не поедем, поздно… А что, если обещалась чего, накажет Бог, если не сделать? Я знаю, что накажет. И наш Степан говорит… и сны я вижу, что надо… белой себя видала. А что я вам, Тоничка, скажу… Вот как вы совсем помирали, у образов… в тот вечер монашка к нам из Хотькова заходила… собирают они для Бога… ужинала у нас, ночевать оставили… Она мне чего сказала!… Я ей сказываю, вот у нас мальчик-вьюнош помирает… третью неделю себя не узнает, а я Богу молюсь за него… даст Бог?… А она: «Даст Бог, молись – и даст Бог, обещай чего по душе!…» А Марья Михайловна скатилась к нам на кухню, кричит: «У него голова крутится под спину, кончается!» Я и пообещалась… при ней, при монашке той… мать Маргарита, хорошая такая. Она и перекрестила меня… «Вот смотри, говорит, он встанет!» Вот и вышло, встали, Тоничка…
– Вот и сходи, конечно… – сказал я Паше, любуясь ее глазами: смотрела она, как Богородица!…
– А то накажет Господь… тем человеком и накажет. Монашка сказывала. Это – как испытание. Не шутка…
– Каким – «тем человеком»? – не понял я.
– А который… за которого обещалась!… Может, чего опять случится… заболеть смертной болезнью. Так много разов бывало, будто…
– Ну, конечно… сходи… – суеверно подумал я, и стало мне почему-то стыдно: столько из-за меня хлопот!
– Люди везде живут… – кротко сказала Паша. – Для Бога… И Степан тоже говорит; «Живите с духом!»
Она подошла к березке, остановилась, – будто стоит в лесу. Она показалась мне светлой-светлой, как белая невеста. Почему-то я вспомнил Пасху, как она подарила мне яичко, как прыгала «сорокой»…
– Пашечка… – вырвалось у меня невольно, – покажи «сороку»!…
Она встряхнулась, радостно на меня взглянула…
– Ну!… – мотнула она косою, – смотрите, ладно!… Она отбежала к двери, подняла до колен платье, сдвинула ножки, тонкие, в черных чулочках с голубыми полосками, подобрала юбку хвостиком. Завертела головкой, как самая настоящая сорока! Скакнула боком…
– Вот сорока летела… хвостиком вертела… села… Да что я, чумовая!… – спохватилась она и опустила платье, – обедня еще идет.
И жалобно на меня взглянула.
– Лучше я «зайчика» покажу?…
Она села под березкой и стала «умываться». Но и «зайчик» у ней не вышел.
– Приехали от обедни!… – сказала она, заслышав, как стукнули ворота. – Побегу я…
Это было последнее свиданье с Пашей. Ранним утром Духова Дня пошла она на богомолье, странницей. Провожала ее до ворот кухарка. Потом Катерина рассказывала часто:
– Это она загодя еще удумала, готовилась. Сухариков ржаных насушила, сумочку сама пошила, лапотки напротив в лавчонке выбрала, надела самое-то плохонькое платьишко, белым платочком повязалась… по-шла! «Прощай, говорит, Катеринушка… не суди меня, я за вас Богу молиться стану…» Да… – начинала всхлипывать Катерина, утираясь передником, – «Богу, говорит, молиться… за вас… что ж мне, говорит, мыкаться-то сироте… из-за меня сколько горя было…» Это она все из-за того… что Степан-то не своей смертью помер! Она сколько раз поминала, что из-за нее он. А наш-то Степан, глупый, ее нахваливал, потрафлял все… «Надо о Боге думать да об душе… посвяти свою красоту на святое дело… пожертвуй!…» И за Тоничку при монашке обещалась… – уйду и уйду, если жив будет! Вот и ушла… Ну, Господь с ней, не на плохое дело…
Когда это узналось, – а узналось через неделю, когда приехала из Хотькова старушка монахиня за Пашиными вещами и сказала, что в трудницы Паша определилась к ним, и – «пожалуйте зажитое, паспорт ее и укладочку с платьями и добром, Бога ради», – меня это потрясло ужасно. Я был уже на ногах и даже выходил в садик. Сказал мне в садике Гришка:
– Про-пала наша Пашуха! – и засмеялся. – В монашки пострыглась!…
Я так и сел на дорожке, под яблонькой.
– Вот дура-то полосатая… добилась! Ездить на ней там будут. Я энти дела все знаю, чего в монастырях делают. Попам разжива… наскочит на какого протудеякона…! Эх Тоничка… что я вам предупреждал?… Малин-ка была, прямо, а!…
Я насилу, дошел до комнаты. И так я плакал, как никогда не плакал!… «Паша… Пашечка моя… зачем ты так?!… – взывал я, ломая руки. – Не сказала… ни словечка мне не сказала… не попрощалась!…»
Я рыдал в подушку, я оплакивал первую любовь, первую, самую чистую, детскую любовь… первую радость жизни. Я вспоминал страшную странницу из недавно прочитанной книги Мельникова-Печерского – «На Горах», любимой книги, где такой же, как я, несчастный потерял Фленушку, ушедшую на его глазах из «мира». Я вспоминал «Юрия Ми-лославского»… – и рыдал, рыдал…
«Но я же могу написать ей… я ей докажу, я приведу ей ужасные случаи, трагедии и драмы, когда люди сжигают чужое сердце из пустяков! Я могу же добраться до Хотькова… найти случай встретить ее украдкой… и я сумею ее вернуть!!!»
И я сладостно рисовал себе:
…Мы – я и вернейший друг Женька, – перелезаем через монастырскую стену, проникаем к ней в келью… Она стоит на ночной молитве. Ее милая бедная головка, под черной шапочкой, бьется о каменные плиты пола. Ее бледные губы, – монастырские камни уже успели высосать розы с ее лица и губок, – ее бледные губки шепчут молитвы? воспоминания? может быть, милое чье-то имя, незабвенное имя человека, который когда-то их целовал так нежно? Кто узнает монашескую тайну?! Только немые стены суровой кельи. С благоговением я взираю, как вздрагивают ее плечи, слушаю сдавленные рыданья, вздохи. Она отдалась молитве. Сзади торопит Женька: «Спешим, скоро рассвет! Если она откажется, мы обязаны применить даже силу, но мы вырвем ее из этого каменного мешка… из этой могилы жизни!» Я прикладываю к губам палец: «Тише… мы не смеем нарушить ее молитву!» Скрестив на груди руки, я замираю в нише, у порога. Розовая лампада бледно озаряет бедное убранство кельи. На голой, белесоватой стене, над самым изголовьем девственной ее постели, где голые доски едва прикрыты бедным, но белоснежным одеяльцем, рядом с потемневшим образком «Казанской», – висевшим когда-то в другом месте! – я узнаю в веночке из незабудок карточку молодого человека, не совсем для меня чужого. Серая гимназическая куртка, открытое, мужественное лицо, светлые, радостные глаза… «Боже! она любит?! – сладчайшей болью пронзает мое сердце, – она не в силах забыть!!!» Она медленно поднимается с колен, вешает у аналоя четки и долго-долго, задумчиво смотрит в окно с геранями, за которым уже начинает синеть рассвет. Я готов кинуться к ней, упасть перед нею, обнять ее слабые колени, прижаться к черному одеянию, к этому ужасному покрову смерти… – но что-то сдерживает меня. Женька взволнован, – я это чувствую по его нервному покашливанию, – но не дерзает войти, нарушить священное свидание. Вот она поворачивает головку… ее глаза широко открыты, в безумном ужасе… она протягивает трепетную руку, как бы хочет оттолкнуть от себя видение, другою хватается за сердце… «Вы?! – чуть шепчут помертвевшие ее губы, – вы… здесь?!» – «Да, я – здесь! – шепчу я безумно, в муке. – Но, Паша, жизнь моя… не могу без тебя, вернись!!! Заклинаю всеми муками ада души моей!…» Она в бессилии опускает голову. Я вижу, как она, в мучительной борьбе с собою, отрицательно качает ею. «Увы… – лепечут ее губы, – поздно… вчера… был постриг… и вы ошиблись… я не знаю вас… перед вами сестра Пульхерия!…» – «Зачем ты разрываешь мое сердце… а, Паша! – умоляю я. – Ты любишь меня и здесь… есть данные!… Смотри!… – показываю я на карточку в веночке. – Этот печальный отзвук прошлого!» Она закрывает мертвенное лицо, борясь с собою. Страшная минута колебаний. – «Вы ошиблись. Умоляю вас… уйдите… не смущайте израненное сердце… последний мой покой… в святой обители…» – шепчет она с мольбою, смотрит… и я… я узнаю чудесные глаза, как незабудки, на них дрожат слезинки! Только миг. Она вдруг выпрямляется, ее лицо бесстрастно, – холод, лед. – «Той, кого вы ищете… нет здесь! Есть только сестра Пульхерия… дайте мне покой…» – Голос ледяной, бесстрастный. И, не замечая, как я убит, склоняется у аналоя. Женька стучится в келью: «Спешим, иначе нас захватят! Я вижу, как звонариха плетется к колокольне… и занимается заря!…» Я бросаюсь к коленопреклоненной, обнимаю, и после кратковременной борьбы я с силой разжимаю холодные уста и запечатлеваю последний, братский поцелуй… и убегаю. В цветнике, среди цветов печали – георгин и астр, я оборачиваюсь, вижу… Тихо отворяется окошко, и чья-то бледная рука благословляет предрассветный мрак… как будто говорит – «прощай!»…
